– Мама, почему мы сегодня не пошли в парк?
Каждую субботу Лада брала дочь, и они шли кататься на каруселях. Это как-то компенсировало то, что папа давно и безвозвратно ушёл. Ладе было нечего ответить – она осталась без работы.
Страшная мысль постучалась в её виски: через месяц кончатся деньги, и дочь будет нечем кормить, нечем платить за квартиру, не на что ездить в автобусе. По тем временам у многих и довольно часто так случалось, что вдруг оказывалось – не на что кормить ребёнка. Спасали огороды. Лада поняла, что нет на свете такой правды, таких идеалов и такой справедливости, ради которой её ребёнок должен недоедать и быть одетым хуже остальных.
Первый шаг было сделать очень сложно. Она села на кровати и долго смотрела в окно. От одной мысли, что надо снова одеваться, подниматься по лестнице и что-то говорить, у неё дрожали руки. От одной мысли, как на неё посмотрит вахтёрша, как она будет неловко, словно практикантка, наступать на ступеньки, у неё всё переворачивалось. От одной мысли, что, дойдя до половины лестницы, она не ощутит под ногами ничего, кроме воздуха, кровь в жилах останавливалась. Но её ребёнок не мог одеваться хуже других. У неё уже не было мужа, а её старенькая мама постоянно хворала и кроме как соленьями-вареньями-картошкой больше ничем помочь не могла. Поэтому Лада встала, накрасилась и пошла. Но двери башни были закрыты. Как закрыты они для любого, кого Башня не считает нужным использовать. Лада встала на колени и принялась целовать коврик.
– В тот момент я мечтала, чтобы вышел директор, надавал мне ремнём по заднице, повесил какую-нибудь позорную табличку и поставил на обозрение коллективу. А завтра я могла бы работать дальше…
Говорят мысли материальны. Ладу, целующую грязный, поживший лет 18 коврик, сфотографировал какой-то мужик, фотографии быстро стали достоянием общественности.
Знать, что в городе, в котором ты ездишь в общественном транспорте, каждый видел, как ты, стоя раком с глазами панды от некачественной китайской туши, целуешь коврик, которому 18 лет – невыносимое унижение. Но это дало свои плоды.
Владивосток загудел. Обиженная общественность потребовала вернуть Ладу, поскольку тот ресторатор, он же реально сбил ребёнка. Она вернулась. На меньшую зарплату, на колкие взгляды коллег, на лестницу, ступеньки которой были не шире школьной линейки и, как будто, намазаны салом. А Лада вернулась и улыбалась. Всем. Каждый день. Подносила кофе, говорила и каждому, и себе «всё образуется», никого ни за что не осуждала, покрасилась в блондинку. В общем, стала ангелочком. В этом образе она рассказывала о выставках и премьерах. Делала то, что обычно делают практикантки. Лет в 30 она снова шла по лестнице и… снова полетела кубарем.
– Когда я в первый раз упала, мне было понятно – за что. А в тот раз я просто лежала без сил в полном отупении под лестницей и не могла понять – почему.
Ей казалось, что это рок, что Башня – это не её, что её выкинуло из жизни. Она так боялась однажды не суметь отвести ребёнка в субботу на качели, что забыла, для чего находится в Башне. Лада пошла домой. Её крутило и тошнило. И не только потому что, когда она летела, что-то повредила, а потому что от этой безыдейности, от этой животной жажды выжить она смертельно устала. Она много лет пыталась не глядеть по сторонам, чтобы никто не мог ранить её косым взглядом и ухмылкой, которую трудно скрыть. А теперь окинула взглядом людей – изменилась мода, изменился город, изменились проблемы. Она заметила, что здания постарели и не ремонтируется. И ведь никто не спрашивает: «Почему?»
Здание администрации города, напротив, стало выглядеть слишком богато. И опять никто не спрашивает: «Почему?» Теперь не везде и не всюду пускают, но никто не спрашивает «Почему?» А должна это делать Лада. А она рассказывает про выставки и как красить брови.