– Амо твой, кстати, не выжил. Нет, я не видела его труп. Но и его самого не видела. А он был как раз с правого боку. Из тех мало кто выжил. Из головы больше всего выжило. Влад выжил. Мало того, руки-ноги, глаза, уши на месте, куда-то заграницу свалил. Ну, я пошла, пока.
Я сейчас должна вставить что-то типа «кощунственно так говорить, но». Не вставлю. Лучше бы выжил Амо и к чертям собачим и Веру, и Виту. Вот, что она ко мне пришла? Показать свою расквашенную физиономию? Нечего было вступать в Гидру. Думать надо иногда, а не просто хвататься за жизнь любой ценой. Вопрос в том, что лицо восстановить можно, а меня – уже нет. И Амо нет. Мы никогда не будем гулять по облакам. Подождите. Как это?
Даже, если бы мне сказали, что его нет. Точно нет. Кто-то это видел. Даже если бы я видела, как это чудовище… Короче, сама это видела. Я всё равно бы не поверила. Как это – Амо нет? Я зачем-то, почему-то всё ещё есть, а он… Где он, если его нет? Это как, я всё ещё буду гореть, мечтать о встрече с ним, в бессонную полночь засыпать с мыслью, что мы проваливаемся ногами в мягкое пушистое облако, а его нет? Это всё равно, что неба больше нет. А оно есть. Посмотрите. Нежно-голубое с одинаковыми аккуратно расставленными облачками. Классическое небо, какое во Владивостоке я видела лишь два раза в жизни.
Это всё равно, что навсегда замолкли частушки. Они тоже остались. Вон, раздаётся: «Эх-ма, тру-ля-ля. Опустили короля» скрипучим старческим голосом.
Наверное, его также нет, как меня. Он, как я, может смотреть на это, усыпанное белыми облачками небо. И это всё, что он может. И это всё, что могу я. Я даже заплакать не могу, потому что из стеклянных глаз не бегут слёзы. Да и там, внутри, их давно не осталось.
«Амо, неужели ты никогда не смотрел на меня?» «Знаешь, почему, мы с Любовью тогда разбились? Я с самого начала выбрал тебя». Это всё ещё билось где-то в подкорках. Будь проклята Гидра! Его больше нет!
Я услышала, как скрипнула дверь. Чьи-то тяжёлые шаги приближались к моей голове. И, хотя самое страшное было позади, каждой своей выжженной клеточкой я боялась этих шагов.
– По-моему, реально тебя склеить, – сказал…
Он обошёл меня так, что я смогла его видеть. Амо. Это был он. Но какой-то кривой. Одна рука болталась, как плеть, вторая практически вжалась в плечо. Тело его волнообразно искривило. Его лицо расчертили морщины, а глаза поблекли. Его светлые… Такие ангельские! волосы наполовину ободрались. Но это был всё-таки он.
– Больно? – спросил он.
– Нет, – ответила я.
– Странный ты человек, сколько ни падала, всё тебе не больно, – улыбнулся он.
У него была такая же ослепительно нежная улыбка. Он стал отколупывать затвердевшие куски на моей кисти.
– Ай… – вскрикнула я.
– Терпи.
Мне было терпимо больно, когда я горела, мне не было больно, когда я рассыпалась. А тут хлоп, и как будто перемкнуло какой-то ещё живой нерв. Он не остановился, он продолжал отдирать ставший керамикой слой.
– Амо, прекрати. Мне больно. Хватит. Ай.
А он не прекращал, он только говорил: «Тихо», «Терпи» или «Это для твоей же пользы».
Когда боль терпеть стало невозможно, Амо прилепил мою правую кисть к осколку руки.
– Амо, оставь, я всё равно не смогу с этим жить.
– Придётся учиться, – ответил он и продолжил.
Я уже затвердела. Я уже разбилась. Что ещё надо? Да я просто не хочу, чтобы кто-то это ворошил. Мне нравится смотреть на мир стеклянными глазами без слёз. Мне нравится не чувствовать холода и голода. Мне нравится не чувствовать. Я просто хочу лежать и смотреть на небо. И думать, как я буду по нему гулять с тобой.
Эта пытка продолжалась долго. Как я ненавидела его в те минуты! Боль была резкой и острой, как будто тебя сшивают толстой иглой. В какой-то момент мои стеклянные бесслёзные глаза не выдержали. И заплакали. И… ожили. Амо отошёл от меня и сказал:
– Всё.
А оно и, вправду, было всё. Боль утихала. Движение вернулось в руки и ноги. А я продолжала реветь, не понимая, от чего реву – от боли или от счастья. Амо сел рядом со мной и положил мне на плечо руку.
Во мне кипела злость. Может, потому что он два часа делал мне больно, может, потому что из-за этой прожорливой твари потерял своё ангельское обличие, а может, потому что он и был той тварью, которая это всё со мной сделала. Я скинула со своего плеча его руку.
– Хоть бы «спасибо» сказала.
– Какого хрена, может, тебе ещё орден вылепить?
– Тебя разбила Гидра. В чём виноват я?
– Гидра – это ты, и ещё миллион таких же дураков.
– В таком случае, я перед тобой свою вину загладил.
Амо развернулся и ринулся к двери. Я поймала его за длинную руку. Сейчас можно поругаться. Можно поплакать вместе и трижды проклясть Гидру. Можно разобидиться, насупиться и сесть по разные углы комнаты. Но нельзя. Никак нельзя, чтобы он уходил. Я прижалась к нему. Сильно прижалась, чтобы мы могли слепиться в маленькую, совсем маленькую Гидру. Я ведь никогда не знала, что это – быть слепленным с кем-то.