— А пусти ты, черт тебя, — заорал начканц, врезавшись в цепь и ударив кулаком по чужой руке, — пусти, говорят!
Вырвавшись, он побежал по мосту, чувствуя или воображая странную слабость под ногами, но никакая опасность в эту минуту не задержала бы Захара Петровича. Тяжело проскочив мимо милиционеров, он на ходу крикнул:
— Володька! Я к гидрометру… Стой тут, не сходи с места, часы держи! Как первый ряж тронется, запиши время.
IV
Гидрометр Ареульский, натура для окружающих загадочная, с утра был в очень странном настроении. Странное настроение выражалось в нем преимущественно молчанием, но молчанием, обязывающим окружающих к принятию мер, — даже бедный Мкртыч испытывал неопределенные порывы к действию, считая себя виновным в молчании патрона.
Скосив рот в язвительной усмешке, Ареульский заносил весь день сложные данные своей науки из блокнотика в официальный, приготовленный для сего график, но делал это, как если бы сводил с землей последние счеты. Раза два за день раскрыв рот, он обронил, между прочим, фразу: «собираюсь уходить» или «скоро простимся», вынуждая слушателя, даже и постороннего человека, усиленно и с безграничным убежденьем упрашивать его «остаться», «не бросать дела», «малость обтерпеться».
Только один Фокин, услыша фразу, легкомысленно произнес: «А что ж, проводим», — но от Фокина чего ждать!
Странное настроение гидрометра было вызвано людской несправедливостью.
Известно, что водный режим, наука, им ведающая, даже если похерить практику, не брать в счет эпоху, когда от наших, от гидрометрических данных зависит, можно сказать, вся индустриализация, — а возьмем вопрос с научной стороны, беспристрастно, разве ж гидрометрия станет в ряд с какой–то там геодезией, землемерным делом? Землемер испокон веков и в литературе описывался как незначительная специальность. И он, гидрометр, для своих изысканий не мог человека допроситься! Ему, гидрометру, дали в помощники неквалифицированную личность, Мкртыча. А технику Гришину, для простейших работ, — здорово живешь, отпустили интеллигента с университетским дипломом, — рейки таскать!
Закрутив кашне, в макинтоше, гидрометр Ареульский шел под дождем на свой пост, и Мкртыч, всем нутром чувствуя собственную виновность и находя утешение только в табачке, с утра им припасенном, да в клочке газеты для закрутки, отмахивал умеренными шагами это же расстояние, но поодаль.
В узком месте ущелья, при единственном фонаре, возносился похожий на финскую лыжу мост. Камни, накатанные Мизинкой, белели, как черепа, вдоль берега. Тесные здесь скалы почти касались друг друга, тянулись друг к другу, как дитя к матери.
Мрачное величие места, приятное испанской душе Ареульского, было, однако же, нарушено чьим–то присутствием. Подойдя ближе, гидрометр увидел двух ребят в накинутых на головы мешках от дождя, лихо покачивающихся на мосту, — это были соревнующиеся друг с другом рабкор Вартан и его закадыка Гурген. Уже несколько дней, как они победили Кошку и работали образцово, о чем даже в республиканской газете писали. Будь Ареульский не так занят обидой, присутствие этих двух парней на неположенном месте удивило бы его. Но сейчас он только рукой махнул, чтоб не баловали, и сунулся к реке.
Однако же в том, как бежала Мизинка, было сегодня нечто новое. Она замолчала, прикусила язык, — шума реки сверху почти не было слышно; отсюда, если глядеть, речка смахивала на конвейер из гладкой, вздутой, натянутой черной кишки, неслышно подаваемой слева направо, или же на узкое тело водяной крысы, животного почти мифического.
В молчании Мизинки был словно отзвук молчания гидрометра, оно казалось налитым тяжелым и зловещим смыслом. Резвая джан–ахчик, красоточка кучера Пайлака, хрупкая зеленоглазая бегунья, — где она? Призраком с Мокрых гор, неизбежностью, паркой, безглазой головой крота на минуту поднялось черное тело реки, уставившись круглым, невидящим, тупым всплеском воды на мост, — и слепота стихии даже на Ареульского подействовала.
Покачав головой, он пробормотал: «Паводок!» Нет сомненья, проходил настоящий паводок, большая вода, весенняя корь реки.
Нельзя было упустить время.
В каждом деле — у станка, при паровом котле, в игре пианиста, у наездницы, прыгающей через обруч, у больного брюшным тифом — есть такой момент, когда нельзя потерять секунду, а надо подогнать полную свою сообразительность и собранное внимание именно к этой кульминации, чтоб не сползла точка. Скрутить вовремя нитку, или камфару впрыснуть, или подойти к центральному узлу произведенья своего, соединяя высший расход энергии с моментом высшего на нее спроса, — в этом, в сущности, и лежит секрет всякой работы.