Когда стало известно о приезде ревизии, люди зачастили к нему еще шибче, и в эту ночь сюда заглянул чуть ли не весь участок, оставляя после себя новый предмет жалобы, — в папке Агабека были особые листы, куда он заносил кривыми буквами, по–армянски, доводы жалобщиков, — мост имел особый лист, кооператив особый, компрессор особый, отводный туннель…
Впрочем, с отводным туннелем вышла целая история: когда Фокин прослышал, что Агабек ведет списки жалоб, он ворвался к нему с поднятым кулаком.
— Ты кого слушаешь? Аристида Самсонова слушаешь? Ты лучше скажи, где Аристид Самсонов околачивался, когда мы перемычку спасали? Ты мне Аристида Самсонова покажи, чтоб он мне пожаловался, мне самому, вот я тогда послушаю Аристида Самсонова!
Утихнув, Фокин сел и вытер пот. Он сказал Агабеку: «Стыдись». Ему времени не было разбираться, потому что все три дня, как прошла большая вода, Фокин дрожал за отводный туннель — выдержит ли перемычка, и только и видели его в бараках: ночи и дни безотлучно проторчал Фокин с горстью рабочих, отстаивая перемычку, но работа и без того была хороша.
Почти законченный — последнее кружало сегодня сняли — туннель, гордость Фокина, не пострадал. Он стоял сияющим жерлом пушки, — маленькая, очищенная от лесов, стройная деталь целого, она одна, можно сказать, и говорила за постройку, а через неделю пусть хоть все воды с Мокрых гор войдут в него, — достроен туннельчик!
Весело и с прибаутками новый рабочий, с необычным для здешних мест и редким названием «сопловщика», ловко орудовал соплом, засыпая из пушки сухим, гороху подобным, дождем цемента ровные, вогнутые бока и нёбо туннеля: он торкретировал… Это была последняя операция.
— Лучше бы ты зашел да посмотрел, что за штука торкрет, да увидел, как рабочие рты поразевали, да подумал насчет повышения квалификации, — соплом, брат, орудовать научиться — это не папиросу курить. Я сам учусь. Я…
Тут Фокин, перегнувши к месткому свое круглое, веснушчатое, как у девочки, лицо, задушевно и чуть стыдливо, как иной о любви, и зачем–то понизив голос, спросил Агабека насчет лаборатории по бетону, — смотрел ли внизу Агабек лабораторию по бетону?
— Интересная штука — бетон!.. Сходи послушай грузина. Лет через десять… Эх, Агабек, если б мост не подвел, да ты знаешь, будь оно проклято, как нам этот проклятый мост влетает?! Если б не подвел мост, нам бы уже развернуть лабораторию, нам бы как раз время к напорному туннелю приготовиться. Я, знаешь, решил в будущем на бетоне специализироваться. Лет через десять…
Агабек и сам не знал, почему визит Фокина перед самой ревизией раздражает его. Он хотел попрекнуть Фокина, но не нашел слов. Лексикон Агабека был беден, «аполитичный» — вот слово; в такую минуту, когда идет борьба, когда класс отстаивает себя, когда старый мир в атаку идет на советскую стройку, в такую минуту не время насчет бетона разгораться, — но ничего этого он не мог сказать, потому что слово «аполитичный» было ему незнакомо ни по–русски, ни по–армянски.
— Это хорошо, что приедет РКИ, — сказал вдруг неожиданно Фокин, поднимаясь с табуретки, — очень хорошо! Подтянет публику. В другой раз неповадно будет такие мосты строить.
— А! Дошло до твоей шкуры, так и ты, — мрачно блеснув в него воспаленным взглядом, сказал Агабек. — Мост, я считаю, последнее дело. Спасибо — он нам помог…
Но Фокин не слышал, он уходил. Он оставлял Агабека в самую острую минуту разговора, — и все оставляли его, не договорившись.
Опустив вниз голову, на свои бумажки, на папку с жалобами, Агабек вдруг почувствовал легкое полыхание на плече, — это серый кот тревожно взбирался к нему, беспокойно расширяя зрачки. Агабек снял кота, — кот был особенный, не любил ласки и не часто шел к человеку. Он был прокусан в боях с крысами, слегка лыс в том месте, где ранено ухо; шерсть его загрязнилась, хвост был тонок и стар. Но сейчас, переживая тревогу, кот не уходил, а скребся когтями у самых ног Агабека.
Даже себе самому не хотел бы признаться Агабек, что грызет его.
В первый период борьбы он знал, за что и против чего; он объяснял, как все объясняли, — мало ли где неправильно поставлены работы; но вот уже несколько дней, как Агабек упал духом.
Веру, что его услышат и положение изменится, он потерял. Бессонные ночи, недомогание, возвратившийся к нему кашель, ночами не дававший покою, замучили его. Он сидел вот так, голова в руки, упорно уставясь перед собой в одну точку, да если б и не было фактов — фактом вставали перед ним темная боль в голове, темный поток мыслей и непослушные руки, беспомощность пальцев, — ах, он так мало знает, каждый, кто хочет, обойдет его, посмеется над ним, он не в силах ни определить точным словом, ни разорвать паутину, душившую его: малограмотен, вот в чем беда! Как хотят, так и вертят, чего надумают, того и поднесут; кто их проверит, — баре, баре, вот они кто! И ревизия, которую он ждал, которую сам же и вызвал, — какой там черт ревизия! Кому надо прикажут, головами покрутят между собой, вот оно и будет ревизия.