— Они говорят, — задыхаясь немного от долгого подъема и забыв недавнюю ненависть к начальнику участка, сказал Фокин, — будто эта самая глина и подтверждает ихнюю экспертизу. По–нашему, глина, а по–ихнему…
Как прошлый раз Александр Александрович, начальник участка брезгливо подавил свой рефлекс: «Вот с этакими мы строим!» Светлые, сияющие глаза Фокина глядели сейчас на глину, как тогда на волшебное «пи» в туннеле.
— Факт тот, что на этом нельзя ставить плотину, — сдерживаясь, красный от ветра и насморка, ответил начальник участка.
Геолог разговора не поддержал, — он уже снова шагал вверх, победоносно раздувая, как крылья, полы своей кожаной куртки. Легкая его тросточка вонзалась во встречные камни. Он бормотал, и каждое «о» тянуло в этой бормотке, словно вагонный состав, бесконечную вереницу «а», уподобляясь английскому «то–аст».
— Вопро–ас, — неслось сверху, сопровождаемое взлетом бамбуковой тросточки.
Фокин отстал немного, — он страдал от неразделенных мыслей. Только что им полученное знание не умалчивалось, не уминалось, — дождавшись рыжего, шедшего в одиночку, руки в карманы и наслаждавшегося природой, Фокин зашагал рядом.
— Здорово, а? Слышал ты? Эта самая глина — продукт туфа. Значит, все–таки верен был анализ, что там фельзитовые туфы.
Начальник участка повернул к нему голову.
— Уголь то же, что и алмаз, товарищ Фокин. Однако из этого не следует…
Но Фокина трудно было сбить. Фокин в эту минуту презирал начальника участка, как тот его. «А спросить бы, — думалось Фокину, — отчего сионский собор в Тифлисе пожелтел, или спросить, что́ есть туф, — хорош инженер–строитель, который ни черта не знает и знать не хочет про местный материал». Новичком, фанатиком узнанного, зажженный лазутинским пафосом, Фокин шел рядом с рыжим, просвещая на этот раз его теми же откровеньями, каких только что наслушался сам. В устах Фокина они были категоричны, они внушали легкое подозрение своей полной ясностью, и, быть может, Лазутин, услышь он сейчас фокинскую речь, смутился бы несколько, как повар, которого угостили его собственной стряпней.
— Туф, оказывается, замечательный материал! По туфу по одному можно кафедру открыть. Он с течением времени меняется, цвет меняет, консистенцию меняет, может от разных там агентов — воды, воздуха — превращаться в труху, глину, и если на этом месте мы нарвались на глину, значит, там туф был, — здорово, а? Иван Борисович говорит: произошла катастрофа, дислокация. Может, не надо было нам глубже копать? Может, и выдержало бы плотину?
«Иван Борисович в чем хотите уверит, — а вот почему он об этой катастрофе чуточку раньше, до отправки проекта, не обмолвился?» Впрочем, начальник участка не сказал этой фразы, он только подумал. Катастрофа так катастрофа! Пусть пропадает рабочий день в поисках катастрофы, и пусть они все станут Шерлоками Холмсами и докторами Ватсонами, ежели нет прямых директив. О, дикая, дичайшая, варварская манера строить.
— Послушайте, куда же в конце концов?!
Но геолог, взбежав на последнюю маленькую вершинку, высочайшую в этой местности, победно остановился.
Он был на потухшем вулкане Оган–даге, праотце здешних мест. Отсюда, если глядеть вниз, видать было все лорийское плато, прямое и странное в своей обрезанности, как куча сдвинутых вместе бильярдных столов. Невдалеке курилась сизым дымком неспокойная гора Ляльвар, стягивая к себе облака, словно магнит железные опилки. Горстью розовых шариков, в пяти–шести точках, насыпаны были тесные черепицы лорийских деревушек, разделенных черным провалом ущелий. Под деревнями шла жизнь речных русел, шла жизнь квадратиков по берегам рек, фруктовых садов с выбеленными стволами и белым сырцом оград.
Еще ниже шла жизнь железнодорожного полотна, исчезавшего в черных дырках туннелей и дышавшего пенной полоской дыма по пройденному пути, как если б не поезд, а волны морские окатывали полотно.
Любитель в бинокль мог бы видеть мельчайшие подробности лорийского пейзажа, так не похожего на другой армянский пейзаж, араратский: если там в поле зрения набегали бесчисленные арыки и шлюзы, эти замочки на рту самого болтливого существа в мире — проточной воды; если там любовались вы остатком дуги или каменного акведука, древнейшим мостом, и все говорило о связи, распределении, высокой общественной роли воды, то здесь, на лорийском плато, вода представала губителем, червем, чье извивающееся длинное тело разрезывало и проедало земные массивы, отделяя людей друг от друга и швыряя их в пустынное одиночество.