В отличие от Гогоберидзе, воспринявшего мост как технолог; публики, видевшей в нем часть пейзажа; рабочих, понимавших каждую вещь, как себя, — рабочая она или нет, — Левон Давыдович с первой минуты, в видении пьяного моста, почувствовал, что мост — плохо построен. Плохо построен, — в этом и крылась разгадка.
Ужасное чувство, холод, похожий на столбняк, чувство слишком поздно пришедшего опыта оцепенило начальника участка. Лишенный дара аналогии, суховатый и ограниченный ум его был все же глубоко придирчив к себе, был честен особой фармацевтической честностью, — все эти дни, деревянно шагая и действуя, он продумывал мысленно, как доложить об этом комиссии. В виденье гибнущего моста, впервые за всю свою практику, Левон Давыдович ощутил почти мускульно, на себе самом, значение формы как строительного фактора… Из любви к преувеличению он уже твердил себе, что паводок решающей роли вообще не сыграл.
«В нашей практике сплошь да рядом строят на сопротивляемость ниже среднего, а мост выдерживает средний паводок… Я не учел обстоятельств, не учел факторов размыва, и я должен был искать более гибкую форму — при ней тот же самый расчет дал бы другой эффект!»
Разъяренная Мизинка тогда же подсказала ему иные, более гибкие формы: сваи у берегов, езду понизу, фермы, как у висячих мостов, вскинутые наверх, — все эти дни, лунатиком бродя по участку, он ждал сигнала и наконец этот сигнал услышал.
Как только смолкли слова главного инженера, Левон Давыдович бросился из мастерской, чтобы успеть написать и подать рабоче–крестьянской инспекции свой рапорт. Тончайшее сладострастие, сладострастие опозоренности, пьянило его.
От дверей мастерской, вскрикнув, шарахнулись две темные женские фигуры, они подслушивали; он их догнал, — благовоспитанный, чопорный начальник участка вдруг хулиганом схватил сзади ближайшую к себе женщину и тотчас же выпустил.
Обернувшись, она мельком увидела атавистический, книзу вытянутый, почти бессмысленный оскал знакомого профиля, а для него круглое, бледное женское лицо в кудряшках, с ноздрями–дырочками, как у деревянных лошадок, с низким, дионисийским лбом было совершенно незнакомо. «Должно быть, это и есть жена Малько», — смутно, как рок, припомнил Левон Давыдович.
— Фу, вот тоже! — рассыпчато и с вызовом произнес женский голос.
Но Левон Давыдович шагал, шагал дальше, язвительно усмехаясь себе самому, усмехаясь мысленно своей жене, клоня набок профиль.
Наверху его ждала еще одна встреча.
Под аркой, возле самой конторы, преграждая путь, дюжины две ребят, взявшись за руки, уставились на него любопытными глазами. Дети были одеты вразброд, по–городскому, но обстоятельно: в платках, косынках, сапожках, и каждый держал сверточек или корзинку; было видно, что дети приехали издалека. Большой гидростроевский грузовик стоял тут же.
А к Левону Давыдовичу, широко улыбаясь квадратным лицом, с облезлою муфтою на животе, подходила незнакомая седая женщина.
Начальник участка вспомнил серый конверт с печатью, вспомнил, как утром распорядился выслать грузовик, мысленно честя Наркомпрос крепкими словами, — нашли тоже время для школьных экскурсий!
— Извините, мадам, у нас на участке ревизия. Конечно, рад, что приехали, но разумнее было бы списаться заранее… Помещение вам на ночь приготовлено. И… — Левон Давыдович страдальчески сморщил лоб. — И завхоз, и комендант, и начканц — все на собрании. Пожалуй, будет лучше, если вы сейчас прямо спуститесь вниз, вот по этой дороге, — минут пятнадцать, десять; спросите механическую мастерскую, — там…
Он не договорил, а сделал успокоительный жест. Там разберут, что с ними делать.
Он уже опять шел, прыгая через ступеньки по конторской лестнице.
Глава шестнадцатая
ГИДРОЦЕНТРАЛЬ
I
Ануш Малхазян никаких особенных встреч и не нужно было.
Ануш Малхазян торжествовала, ее широкое бледное лицо успело загореть от ветра, волосы выбились из–под старой шляпки, она вела свою армию, как полководец, широко ступая ногами в калошах.
Вот и попали они на настоящую стройку, и не людей, не помещения, куда ребят расселить, не чай с хлебом с маслом, даже не поводыря по этим местам, ничего этого, — гидростанцию, вот они что торопились увидеть лицом к лицу; гидростанция в воображении ребят и самой Ануш Малхазян вставала желанным и завлекательным чем–то, вроде как для иного провинциала Париж или Лондон.
Всю дорогу в поезде они лепили носы к стеклам. Пуговички ребяческих носов, широко раскрытые глаза восхищенно следили, а старые губы Ануш рассказывали, как широкий Ширак медленно сползает вниз, как одна часть Армении, южная, с ее нагорьями, ровным простором, канавками, безводными незасеянными пустырями уходит из–под поезда, словно прошитый кусок материи из–под швейной машинки; а другая часть, северная, гористая, шумнорекая, заросшая лесом, поднимается им навстречу, и поезд карабкается к ней по туннелям, — внизу, под полотном, пел зеленый Бамбак, ущелье перед зачарованными детьми поворачивалось то лицом, то в профиль, красные ломти базальта ровными многоугольниками, волшебною колоннадой вставали и падали, а если б еще летом было! Летом цветочков бы!
Но безыдейный пейзаж мудрая Ануш Малхазян тотчас же забраковала. Она раскрыла перед детьми сталактитовые тайны пещер, раскладывала, как бутерброды, вкусные геологические пласты, ставила на речках бесчисленные плотники, и дети решали глазами: а если тут запрудить речку, — где скинуть воду на турбину?
Потом они вылезли, один за другим, под считающим, озабоченным глазом учительницы, на мокрый перрон. Воздух был крепок, он опьянил их.
Езда на грузовике — верх блаженства, гомон и хохот, толчки, угроза вывалиться.
— Тетя Ануш, Сурэн на мой завтрак сел.
— Тетя Ануш, Оля щиплется.
— Это что? А это что? — Серебристый перелив голосов, как пена шампанского, встающая над бокалом, вставал и грозил ежеминутно разлиться из грузовика во все стороны.
Даже шофер нет–нет и оборачивался на всю компанию, завидуя беспричинной радости жизни, избытку энергии и матерям и отцам, у которых есть дети. Волшебницей с муфтой была всесильная Ануш Малхазян.
Не очень–то легко добиться экскурсии, хлопотать у дороги, у Наркомпроса, у родителей, но в конце концов они сейчас идут, не чувствуя усталости, по широкой новой дороге, мимо деревянных, свежевыстроенных бараков, где все напоминает о временности и важности людского жилья, а снизу встает туман, там бежит речка Мизинка, героиня гидроцентрали.
Чем держала Ануш детей, она и сама не догадывалась: тем, что, подобно ребенку, пожилая, большая женщина с седыми над губой усинками, сама первая пуще всего и была захвачена «уроком про воду», который намеревалась получить и дать детям.
Останавливаясь на каждом шагу, разглядывая пекарню, баньку, нехитрый водопроводный кран, помещение милиции, конюшню, кузню, они шли не пятнадцать минут, а добрые полчаса, покуда наконец не указал им рабочий механическую мастерскую.
Вызвать завхоза и добиться от него толку оказалось, однако же, делом нелегким.
За это время в механической много произошло. После речи секретаря нельзя было остановить поток желающих высказаться насчет участкового режима, — в табачном дыму круглый лик товарища Покрикова расплылся, словно его и не было, никто не догадывался пощадить уши и нервы товарища Покрикова.
Даже старый пустой говорун, больничный врач, и тот вылез с полемикой, потрясая скудною описью жалкого инвентаря и жалуясь на скаредность.
Даже начмилиции Авак припомнил обиду.
Один Ареульский, недоуменно озираясь, все стоял, прижатый к стене, и ждал, когда его вызовут, но Ареульского позабыли.
Наконец пришла минута, когда встал председатель комиссии РКИ, и его спокойная рука, похожая на руку опытного фельдшера или сестры, щелкнула задвижкой на докторских весах; пресекая мелкую зыбь прений, качанье тончайших неравновесий, она установила точный вес явления.
— А теперь… — сказал председатель комиссии.