Поглазев на борца и посмотрев спектакль «Доктор Дулитл едет в Африку», я прошелся по парку. Это были владения «Геркулеса». На скамейках, на досках для объявлений, на киосках, на мусорных урнах — повсюду огромные буквы: «Геркулес» и торговая марка фирмы. Нигде ни одной улыбки Кёко. У всех входов и выходов выставлены клетки с птицами и разными мелкими зверюшками. Ни дать ни взять — филиал зоопарка! На земле валялись груды пустых коробок из-под карамели. Мне не удалось обнаружить среди них ни одной выброшенной премиальной карточки. Возбужденные жарким солнцем, перепачканные, запыленные ребятишки озорничали. От их волос пахло нагретой соломой.
Чего здесь только не было! И карусели с деревянными лошадками, и горка с лодками, и аттракцион «Обезьяний остров», и гигантские шаги, и чертово колесо. Колесо возносило детей в поднебесье, к летним кучевым облакам. Оттуда на землю мелким дождиком сыпались смех и радостные вскрики. У горки с лодками я остановился. Дети и взрослые выстроились в длинную очередь. По их лицам тек пот. Две плоскодонки одна за другой низвергались в пруд с крутой горки. Первой управлял молодой парень, второй — человек средних лет. Молодой заинтересовал меня. Уж очень здорово он работал.
Когда лодка плюхалась в воду, парень, ловко орудуя шестом, тотчас же подводил ее к берегу, водружал на специальную тележку и тащил на вершину горки. Детвора занимала места, парень наполнял водой два ведра, ставил их на дно, распрямлялся, оглушительно свистел в свисток, и лодка летела по рельсам вниз. В это время он наклонялся вперед и лил воду из ведер на рельсы. Скорость он развивал сумасшедшую! Ветер свистел, брюки на парне раздувались и хлопали, словно вымпелы. В тот момент, когда лодка слетала на воду, он подпрыгивал и поднимал ведра высоко над головой.
Очевидно, прыжок был необходим, чтоб избежать толчка. Тот, что постарше, тоже прыгал, но как-то вяло, через силу. Едва лодка касалась воды, он устало отталкивался шестом и тут же вел ее к берегу. А у молодого ноги пружинили, как у донского казака. Он прыгал и с ведрами и с шестом. Иногда громко хлопал в ладоши. Даже постукивал ногой об ногу. Зрители не аплодировали ему, но это его ни капельки не смущало, — всякий раз он старательно проделывал все свои трюки.
Рвение этого паренька тронуло меня. У него не было бычьей силы борца и его мощных мускулов. Но движения его отличались точностью и чистотой. Возможно, он знал детей лучше, нежели чемпион по реслингу, и служил им не за деньги, а потому, что ему это нравилось. Вечером, когда аттракцион закроется, напарник, наверное, посмеется над его усердием, скажет, что зря он лезет вон из кожи. Парень промолчит, а назавтра снова примется за свое. Что ж, метод у него примитивный, но правильный. Пусть он не срывает аплодисментов, зато в глубинах детской памяти, вместе с летящими лодками и радужными брызгами, отведено место и ему. Мы с Айда, быть может, стараемся не меньше его, но от его усердия, пожалуй, толку больше. Мы задавлены многолетней усталостью — вот почему меня так восхитила ловкость его движений. Я потом еще долго вспоминал этого парня…
Айда все больше и больше изматывался. На работу он приходил уже утомленный. Под глазами лежали тени — как у Харукава. Постепенно тени превратились в синяки, потом — в сизоватые мешочки. Энергия, переполнявшая его во время борьбы за Кёко, теперь иссякла. Он забегался. Некогда было даже приделать колесико к очередной модели. С утра он ходил на выставку космонавтики, управлял сложнейшим механизмом рекламы, потом часами таскался по городу, изучая маневры противников и на ходу придумывая контрмеры. Кроме того, ему приходилось просматривать все снимки и тексты, обсуждать с художниками макеты плакатов, а по вечерам смотреть телевизор и слушать радио, чтобы учесть и полнее использовать все возможности Кёко. В нашей приемной с утра до ночи толклись сотрудники различных газет и журналов, жаждавших запродать нам под рекламу побольше места. Айда с каждым торговался, — разумеется, на осакском диалекте; он уговаривал и угрожал, прикидывался идиотом — и добивался своего. Бессильно откинувшись на спинку кресла, он слушал, как они полульстиво-полуискренне восторгались плакатом с Кёко, расхваливали его, Айда, поразительно зоркий глаз. Но стоило им хоть на секунду остановить поток своего красноречия, как он обдавал их холодом.
— Да чего там, ведь я не киношник! — бросал он презрительно.
Разумеется, говорилось это лишь после того, как сделка была заключена. А до того на него глядеть было тошно — лакрица, да и только. Чтобы сбить цену, он юлил и угодничал, сиял, словно солнышко, от глаз его лучиками разбегались приветливые морщинки.