— Все играют, а я гляжу из окошка, со второго этажа.
Оказалось, что дом — это школа, а точки — ребята в школьном дворе. Он смотрел на них сверху, потому что в тот день был простужен и ему не позволили играть во дворе. В следующее воскресенье на рисунке уже не было дома. Таро опять наставил много-много точек, а сбоку пририсовал примитивную человеческую фигурку.
— Это я бегу, — объяснил он.
— Значит, простуда прошла.
— Да. Скоро школьные соревнования, и я тренируюсь.
— А ребят-то как много! Словно головастиков в луже.
— Ну да! Ведь наш школьный двор очень тесный.
Я повел его вместе с другими ребятами в парк, там они бегали наперегонки. У Таро хорошее сложение, но спортом он, как видно, занимается мало — бегал он неуклюже, выбрасывая ноги и потешно размахивая руками. Наигравшись вволю, ребята вернулись к скамейке, где была расстелена хлорвиниловая скатерть. Таро тут же нарисовал картинку и показал ее мне.
— Сэнсэй, это я бегу.
Никаких точек не было. Был только один ребенок, написанный сильными мазками. Явная попытка самоутверждения. Мальчик бежал последним, поэтому нарисовал только себя, а остальных ребят словно и не было. Он прижался ко мне плечом, и я ощутил его маленькое тело, разгоряченное от бега.
— Здорово! Совсем, как Затопек. Смотри-ка, всех обогнал, никого не видно.
Таро облегченно вздохнул, глаза его засверкали.
— А на самом деле я еще быстрее бежал!
И, бросив без всякого сожаления только что нарисованную картинку, он помчался к скамейке.
С тех пор Таро перестал рисовать тюльпаны и кукол. Подчиняясь настроению минуты, он теперь рисовал ребят, животных, Ямагути, меня. С точки зрения техники это была беспорядочная мазня. Но в каждом рисунке угадывался символ — то была жалоба или песнь радости, гневный возглас или крик утопающего. О пластичности я беспокоился меньше всего. На рисунках появились люди! Они действовали, жили, и это было главное. Я по-прежнему изо всех сил старался расшевелить его. Связь с внешним миром постепенно налаживалась. Таро стал немножечко разбираться в пропорциях, в законах перспективы. Мне оставалось только поддерживать его совсем незаметно, чтобы не дать ему отклониться от найденного курса. Дело как будто шло на лад. Между прочим, вскоре я убедился, что ему даже в голову не приходит нарисовать отца или мачеху.
Как-то вечером в понедельник я лежал после ужина на кровати и листал альбом репродукций Ганса Эрни. После статьи Клода Руа его стали называть «швейцарским Пикассо». Мне он всегда очень нравился, но в последние годы сделался слишком уж совершенным, что-то я перестал за ним поспевать. Я с восхищением рассматривал одну из деталей его плаката — удачное сочетание реализма с абстракцией, — как вдруг у подъезда, заскрипев тормозами, остановилась машина. В дверь постучали.
Я включил верхний свет, открыл дверь. У порога стояли шофер и Таро с папкой под мышкой. Шоферу было явно неловко, он снял форменную фуражку и, почесывая в затылке, стал объяснять:
— С мальчуганом сладу нет. Пристал ко мне — отвези да отвези. Ни хозяина, ни госпожи нету дома. Вот, верно, и заскучал. Все говорил, картинки хочет вам показать. Уж вы, пожалуйста, не сердитесь, сэнсэй.
— Да ничего. Входи, Таро.
Я впустил мальчика. Шофер облегченно вздохнул и пошел к машине.
— Я потом его сам приведу, так что можете ехать, — сказал я ему вдогонку и запер входную дверь. Мы с Таро вошли в комнату.
Я убрал с кровати старые журналы, галстук, пепельницу. Поставил альбом Эрни на полку. Потом уселся на кровать и посадил Таро рядом. Сев на матрац, мальчик сразу же удивленно взглянул на меня.
— Сэнсэй…
— Ну, что?
— Почему у тебя матрац такой тонкий? Вот тут — посмотри-ка, один чехол.
— Гм… Видишь ли, да потому… Ну, в общем, я лежу аккуратно, всегда на одном и том же месте, и ноги кладу на одно и то же место. Потому набивка и слежалась.
— Я тоже лежу аккуратно, но у меня ямки нет.
— А ты еще маленький и поэтому легкий! Понимаешь?
— Смотри-ка, дырка.
— Ну ясно! Как раз там, где ноги.
Как будто бы я не убедил его. Видимо, он осуждал меня за неряшество. Я торопливо закурил сигарету и взял у него папку.
— Ого, сколько нарисовал!
— Да, я, как пришел из школы, все рисовал, рисовал.
— Устал, наверное.
Я разложил еще непросохшие рисунки на кровати. Взглянул на них, и сразу понял, что волновало Таро в этот день — сказки Андерсена, которые я вчера рассказывал. Шел дождь, и я не мог повести ребят ни в зоопарк, ни на речку. Весь день мы посвятили сказкам. Реакцию Таро я определил по его рисункам. Девочка со спичками и русалочка выглядели довольно неуклюже, да и цвета были подобраны неудачно. Но все-таки чувствовалось, что Таро быстро растет и что на этот раз он потрудился изрядно. Внешне его рисунки не особенно отличались от рисунков других детей, но ведь всего несколько месяцев тому назад мальчик был совершенно беспомощен. Конечно, сейчас в душе у него — полнейший сумбур, но Таро, несомненно, на верном пути. Правда, в изображении девочки и русалки еще виден налет экзотического штампа, но это скорее всего говорит только о том, что у меня не хватает педагогического таланта; да и вообще рисунок на фантастические темы открывает перед ребенком лишь ограниченные возможности. Я еще раз просмотрел все пять рисунков. Четыре я сразу же положил на пол у кровати. А вот пятый!.. Он словно вынырнул из вихря красок. Я был настолько потрясен, что сначала весь как-то обмяк. Потом уселся поудобней и тщательно, не упуская ни одной детали, изучил этот рисунок. Мир на нем был совершенно иной, чем на тех четырех. Вдоль крепостного рва, обсаженного соснами, шел человек в набедренной повязке и с прической «тёнмагэ»[11]. За набедренную повязку он заткнул палку и вышагивал, как солдат, размахивая руками. Когда я понял смысл этого рисунка, меня начал сотрясать смех. Он рвался из моего горла, бил фонтаном.