— Да… я не знал, что вы так долго жили в Шанхае. Знаете, что мне непонятно? Почему ваш отец уехал в этот город, как его… ну, когда японцы наступали…
— Чунцин?
— Вот именно. Он ведь был крупным капиталистом? Мог бы уехать в Америку, вы бы там спокойно учились… А он потащил вас в этот Чмуцин, его ведь тоже могли захватить японцы, и что тогда? Это где вообще?
— Это тоже на Янцзы, только западнее, в верховьях… там Янцзы не такая широкая, метров двести, не больше. Чунцин, кстати, гораздо живописнее Уханя, вам бы понравилось… Это центральный Китай, туда японцы не дошли.
— Но ведь могли бы?
— Ну… это же не в один день происходит, там есть аэропорт… он так и решил — если японцы будут наступать, улетим в Америку… Отец же у меня был, как сказать… ну, в своем роде патриот. Он перевез в Чунцин две ткацких фабрики, теплое белье для армии шил бесплатно… и еще пластмассовый завод, который потом приспособил под какое-то оружие. Короче говоря, хотел принести пользу фронту… хотя часть капитала сразу же перевел в Швейцарию, еще в тридцать седьмом.
— А почему вы не написали об этом? И про дядю-партизана тоже могли бы написать…
— И что я хорошая, добрая и совершенно безвредная… и даже полезная. Они и так все про меня знают, не волнуйтесь… Просто неизвестно, чего хотят.
Так… опять печеные воробьи… Где они их берут, интересно? Замариновали в бочках, наверное, или заморозили… Нет, только не мясо… вдруг крыса… а рыбы нет, одни плавники… тараканы какие-то… К черту. Хоть кривые улочки и спасают от ветра, но аппетитные запахи всей этой жарено-вареной дряни… надо уходить. До парома в Ханькоу осталось пятнадцать минут, ну наконец-то! Из-за угла вкусно запахло горячим хлебом. То, что надо, — хрустящие лепешки с семенами лотоса, он взял целых десять. Дурацкая принципиальность, зачем было отпускать катер? Или остался бы тоже на левом берегу… мог нормально поесть в ресторане. А так и к ужину не успел, и в театр еще опоздает, чего доброго… паром явно не уйдет по расписанию, он все еще болтается посреди реки… да, волна сегодня не слабая… Сян-цзэ решила пройтись по магазинам, а он… мог ей помешать, если бы увязался следом. Хм, как много на пристани женщин в красных чулках… Ну да. Через три дня же их Новый год… и каждый день вокруг все больше красного, даже на дверь ему уже наклеили эти полоски… А жена Котова нашила какие-то красные колпаки, и Котов с утра пораньше радостно притащил ему этот колпак и баночку с красной краской, хотел изобразить на двери какой-то защитный иероглиф. Местные злые духи, видите ли, ненавидят красный цвет… Так зачем же, спрашивается, действовать им на нервы? Они ж еще больше озвереют. У беременных свои причуды, и Котов туда же… главное, семейные трусы из остатков ткани соорудила муженьку… «Ты еще яйца себе в красный цвет покрась, чтобы уж наверняка!» — такая невинная шутка, а Котов обиделся…
На паром он вошел последним, чего толкаться… просто глупо, все равно катер будет их ждать после театра… ладно уж. Так, идем от переносицы к ноздрям… теперь сюда давим… А этот массаж носа, которому научила Сян-цзэ, действительно помогает… о чем бы он сейчас ни пытался думать, только одна мысль топталась по кругу… как корова на короткой привязи. Тридцать седьмой год… Неужели Сян-цзэ права? Похоже на то… и ей грозит опасность. Значит… единственная возможность… он знал, что единственная возможность — увезти ее в СССР, где все теперь по-другому… где Хрущев. За это «по-другому», за развенчанный культ, Мао скорее всего и возненавидел Хрущева… нет, абсолютно точно. И этот безумный «большой скачок» неспроста… Перегнать нас — значит доказать, что Хрущев просто жалкое ничтожество, шут, поднявший руку на память гениального вождя… а советские люди, как быдло, медленно бредут в коммунизм за неудачным пастухом… и будут полвека еще тащиться. Мао не таков. Он за три года приведет свой народ к коммунизму… Ну конечно! Ведь об этом уже пишут газеты, пусть пока не такими словами… помягче. Ей надо уехать… он пожалел, что купил так мало лепешек, тем более что последний кусок вырвал из рук неожиданно подкравшийся малыш… в Москве легко найти работу, пять языков… или шесть? У Сян-цзэ никого здесь все равно не осталось… а вдруг… ее арестуют раньше, чем закончится строительство? Завтра, послезавтра? Нет, надо что-то делать… Не может ведь он жениться на ней, он женат… а если попросить у Вали развод? Она поймет, наверное… или нет? Если бы Валя была здесь, то поняла бы… Что поняла? Что он по уши влюбился в другую? Или что хочет спасти человека… всех не спасешь, так почему ее? Написать ей, все объяснить… то есть не все, конечно… бред, наверняка письма читают, особенно из-за границы. Но не могут же они всех посадить! Это глупо, он скажет, что не может работать с другим переводчиком, что уже привык… это затормозит все сроки, в конце концов… А если ей взять отпуск и поехать в Москву, попросить убежища… мало ли, а вдруг не дадут, вышлют назад в Китай, тогда уж точно лагерь… А если ему… тоже взять отпуск, они уедут вместе, потом он вернется… ведь можно там что-то придумать… поговорить с Колей, он не женат… она не согласится, наверное… Черт. Мерзкий ветер только усиливается… внутри усиливается и это липкое чувство беспомощного страха, забытое и гадкое… До берега еще минут двадцать ходу, народ сидит недвижимо, нахохлившись, накрывшись плащами, одеялами, кто чем… Веснушчатое сморщенное личико с близорукими глазами, выплаканными над последними письмами. У них дома умирала тетя Зоя, мамина сестра. По ночам она вскакивала — ей слышались крики мужа, которого пытали в подвалах Лубянки, мало того, она будто бы видела это своими глазами, потом ее хватил удар… уже парализованная, она лежала и рассказывала, как его мучают, чем его бьют… и однажды так пронзительно и тонко закричала: «Убили, убили!» И действительно, наутро у мамы не взяли передачу — выбыл из тюрьмы, понимай как хочешь… И как толкали по лестнице вниз соседку, его одноклассницу… все, что он так не любил вспоминать… И как было с Валей… они расписались как раз в тридцать седьмом. Он только что получил партбилет и строил свой первый мост… и влюбился в красавицу-стрелочницу. Он пытался завоевать ее сердце, а она держала дистанцию. Да какую! На редкие свидания приходила с подругой Марией… томные взоры этой мужеподобной Марии он терпел полгода… потом решился. Вычислил, когда Валя была одна на дежурстве, прикатил на дрезине при полном параде, с букетом. Букетищем. А она отказалась выйти за него. Не любит… Он так растерялся… что даже не сразу ушел, сидел, чуть не плача… а тут и она в слезы… Любит. Но с ней нельзя, она ему не пара, потому что мама уже два года сидит в тюрьме за спекуляцию. Жили без отца, и мать иногда носила к поезду жареных кур… Сестру забрали в приют, а Валю отовсюду выгнали: из техникума, из комсомола, из дома… На маму донес их дальний родственник, ему и достался дом… Валя рассказывала сбивчиво, сквозь слезы, потом убежала, закрылась в сторожке… он стучал, вставал перед дверью на колени… настаивал на женитьбе. Говорил, что… да что только не говорил… Потом, когда он обнял ее крепко-крепко… она вскрикнула от боли, потому что под наглухо застегнутой формой скрывались чирьи, от голода, от недостатка витаминов… Тогда им повезло, он почему-то был уверен, что их не тронут, он был слишком самонадеян, а дуракам везет… хотя Валя считает иначе. Маму освободили по амнистии, перед самой войной, потом война… все забылось. И вот теперь… почему же все возвращается? Что это за странное повторение… судьба такая, что ли… Вдруг его поразила тошнотворно ясная мысль, даже и не мысль… А если Хрущев ненадолго? Его сместят, и все у нас повторится… Или… сам Хрущев только прикидывается простоватым добряком, и вся эта новая политика такая же провокация, как и злополучные «сто цветов»… что тогда? Сталины, Мао, Хрущевы в разных обличьях так и будут сменять друг друга? А коммунизм? Наступит ли он когда-нибудь?