Так как и такие вещи бывали в старых острогах, то следствию трудно было отличить клевету от правды. Дело обделывалось ловко: нарочно попадался в делании фальшивой монеты какой-нибудь арестант; сначала он долго запирался, наконец, под угрозами, которые с простыми людьми в былое время нередко у нас употреблялись, сознавался и открывал в остроге целую организацию монетчиков и воров, а вся эта организация искусными показаниями выводила на свет самого смотрителя, как руководителя всем этим делом. Для доказательства и для улик арестанты советовали сделать обыск в таких местах, как, например, цейхауз, ключи от которого в руках у смотрителя и куда арестанты не проникали. Следователи производили обыск и находили здесь и фальшивые деньги, и краски, и краденые вещи. Как арестанты умудрялись просунуть их сюда, — это секрет их ловкости, но смотритель оказывался под судом. Но если ни жалобы, ни протесты, ни хитрости не помогали, то арестантство прибегало к самым решительным мерам: в смотрителя летел пущенный из-за угла кирпич или употреблялся в дело даже нож. Каторжные и осужденные без срока или на громадные сроки, которым уже хуже не могло быть, или люди, питающие личную ненависть к смотрителю, — такие явно выходили с ножом против смотрителей. Покушения на жизнь последних были нередки в старой истории острога, и не одна арестантская голова поплатилась за это жизнью. В самых крайних случаях прибегали даже к бунту целым острогом. Бунтов всего более боялись старые смотрители и тотчас же прибегали к посторонней помощи, иногда с намерением преувеличивая значение факта и представляя его желанием арестантов вырваться на волю, хотя сами хорошо знали, что весь этот бунт есть ничто иное, как только желание арестантов или принудить смотрителя к отмене разных мер, или средство вызвать высшее начальство для принесения жалобы. Из этого выходили иногда самые плачевные последствия. История прежнего острога представляет много бунтов, которые, начинаясь с мелочей, разыгрывались потом весьма серьезно.
Мы приведем один пример такого бунта, бывшего в одном из больших острогов наших северо-восточных губерний. Этот бунт произошел вследствие запиранья камер на замки. По взгляду начальства, протест против запиранья был не более как простой каприз испорченного и разнузданного арестантства, но арестанты на этот случай смотрели иначе. Нужно было принять во внимание ранее бывшие причины недовольства и убеждение арестантства, что такие меры произвольны, так как в большинстве острогов они жили без всяких замков, что в этом же самом остроге прежде никогда не было этого обыкновения, что наконец запор камер произошел в день первого дня пасхи, т. е. в такой день, когда в самых строгих острогах вошло в обыкновение на три дня торжественного праздника отворять камеры. Арестант ведь тоже желает иметь светлые дни в ряду черных дней его несчастия; он ждет этого светлого дня, ища в нем воспоминаний о потерянной свободе, ищет в нем отдыха от тоски; его наполняет в это время всепримиряющее религиозное чувство, и в самих людях в этот день он привык встречать братское участие к своему несчастию. И вдруг этот день у него отняли. Горькое чувство закипает в груди арестанта, и глубокой обидой ему кажется подобное недоверие к нему; в таком поступке он видит оскорбление его человечности и горькое несправедливое гонение на него, беззащитного. Не мудрено, что должна была нахлынуть буря ненависти в этой давно терзаемой и давно озлобленной душе; трудно было не закипеть гневу. А проявление арестантского гнева бывает страшно и грандиозно. Когда загудят двери острогов, затрещат решетки, начнут рушиться нары и сотни яростных глоток потребуют смотрителей, то это одно может испугать хоть кого. Обыкновенно запертые арестанты требуют смотрителей для объяснений, но в это-то время они и имеют бестактность не показываться и прятаться: это ведет к дальнейшим недоразумениям. Арестантам угрожают, бранят их, но это еще больше разжигает страсти; арестанты в этих случаях начинают биться, как львы за своими решетками, народ приходит в ярость; рев и гром потрясает коридоры, и с железными болтами несокрушимые острожные двери вылетают как щепки. Наконец, на арестантский шум выдвигается караул наружу, призывается военная команда. Тогда наступает окончательный разрыв. Торжественная и страшная минута наступила для острога. Молчаливо и грозно проходят ряды солдат по коридорам; тяжелые поднятые приклады, энергическая команда начальников, — все указывает на безнадежность; на миг воцарилась тишина, какое-то тяжкое раздумье — и вдруг острог разразился криком: «Не выдавай, братцы!» «За нары!», и пошла потеха. Раздернуты крепкие нары; болты, бревна, плахи очутились в руках арестантов; воплем огласился острог и началась кровавая свалка… Арестант бьется на смерть: ему нечего ожидать от победы, нечего ждать пощады и неудачу; отважные падают трупами; побежденных ждут плети и каторга, вожаков — расстрелянье.
Такими-то безутешными, кровавыми сценами иногда потрясался старый острог.
23. Василий Чуркин — гуслицкий Робин Гуд
Василий Чуркин стал легендой в преступном мире. Его преступления стали достоянием устного творчества. Народный фольклор сохранил данные, что шайка разбойника орудовала на большой территории: от Москвы до Владимира, грабила богатых купцов и разворовывала фабрики. До сих пор в Гуслицах ходят легенды о кладах и тайниках, припрятанных Чуркиным и его командой.
Автор статьи: С. С. Михайлов
Источник: i-podmoskovie.ru/php/podmoskovnii-letopisets/articles/202-vasilij-churkin-guslitskij-robin-gud.html
В южной части современного Орехово-Зуевского района расположен уголок, который прежде был известен всей России под именем «Гуслицы». Здесь в прошлом бытовала самобытная старообрядческая культура, было развито хмелеводство. Уже во второй половине XIX столетия Гуслицы стали частью огромного текстильного края, который располагался на востоке нынешнего Подмосковья. Практически в каждом доме здесь стояли ткацкие станы, на которых крестьяне-гусляки выделывали на фабрикантов «нанку», «сарпинку» и некоторые другие виды тканей. В Гуслицком крае существовали и другие промыслы.
Однако Гуслицы стали известны и благодаря иной славе. Это был один из российских центров фальшивомонетчества: из гуслицких селений в Москву и соседние губернии регулярно уходили сборщики «на погорелое». У гусляков была репутация «людей без совести и чести». Ну, конечно же, Гуслицы, которые после административных реформ эпохи Екатерины II оказались в дальнем глухом юго-восточном углу Богородского уезда, рядом с такими же уголками Покровского уезда Владимирской и Егорьевского Рязанской губерний, не могли не стать краем разбойничьим. В 1867 г. чиновник по особым поручениям министра внутренних дел князь В. П. Мещерский писал о Гуслицах следующее: «…Нет уголка в России, где бы не знали, что такое Гуслицы и кто такой гусляк. Гуслицы — это царство, или, вернее, республика, куда до нынешнего года не смела заглянуть ни одна российская власть. Страх быть зарезанным и исчезнуть без следа искони веков воздерживал полицию от всякой попытки посмотреть на то, что делается в гуслицких лесах и в гуслицких селениях»[1]. Известный журналист Владимир Гиляровский добавляет нам следующие подробности о Гуслицах: «Они были расположены в смежных углах трех губерний: Московской, Владимирской и Рязанской. Здесь всегда было удобно скрываться беглым и разбойникам, шайки которых, если ловят в одной губернии, — перекочевывали рядом, в соседнюю, где полиция другой губернии не имела права ловить»[2]. Вплоть до того времени, когда торгово-промышленные отношения изменили Гуслицы и соседние местности до неузнаваемости, разбой играл большую роль в жизни края, который не мог прокормиться скудными песчаными и заболоченными почвами. Последняя разбойничья шайка, которую возглавлял атаман Кабанов (Кабан), была ликвидирована милицией только в начале 1930-х годов.
1
Черникова Н. В. «Наш век — век малодушия»: Религиозная жизнь Российской империи глазами чиновника министерства внутренних дел // Вестник церковной истории. М., 2006. № 2. С. 50–51.
2
Гиляровский В. А. Московский листок // Собрание сочинений в четырех томах. Т. 3. М., 1999. С. 105.