— Мы убежим, — сказал я, чувствуя себя взрослым и сильным, готовым защитить его от всего мира.
И мы убежали. Я прихватил шкатулку с драгоценностями мачехи, увел трех лошадей из конюшни, набрал припасов, и мы ни в чем не испытывали недостатка. И ни единого рассвета больше не встретили порознь.
Я мог бы описать, как нам было хорошо вместе… на постоялых дворах, на лесных ночевках… в крошечной комнатке на втором этаже таверны «Маковая росинка» в Минас-Тирите, до которого мы наконец добрались. Я мог бы… но это слишком больно.
Помню, я спросил, как его настоящее имя. Он засмеялся и ответил:
— Называй меня Хантале. Тот, кем я был раньше, умер. А хочешь, дай мне новое имя. Это будет справедливо, ведь с тобой я заново родился.
И я называл его Тале, когда мы занимались любовью.
Татуировка у него была такая: свившийся в кольцо морской дракон, похожий на змею, с усами, как рисуют на Юге. Лежа щекой на его бедре, я думал: как больно делать татуировку на такой нежной коже! И решился спросить:
— Откуда это у тебя?
Он помедлил, но все-таки ответил:
— От первого любовника. Как знак, что я принадлежу ему.
— И ты позволил?
На этот раз он молчал дольше, потом сказал тихо:
— Я бы сердце свое вырезал ради него.
И я больше ни о чем не стал спрашивать. Странный холодок коснулся моего сердца — будто бы дверь в прошлое Хантале чуть приотворилась, и оттуда потянуло сквозняком. Наверное, я мог бы узнать о нем правду тогда, и потом она не стала бы для меня таким потрясением. Но тогда я не решился войти.
Мы стремились насладиться каждой минутой нашей близости, словно зная, как мало времени отпущено нам судьбой. И даже в лавку за едой я спускался неохотно, зато обратно летел, как на крыльях. В тот день ничто не предвещало беды — но когда я вернулся, покупки выпали у меня из рук, потому что в комнате было полно солдат, и мой отец собственной персоной восседал в углу на единственном стуле. А Хантале был привязан к кровати, голый и с кляпом во рту.
Меня схватили так быстро, что я не успел дотянуться до меча. Я был испуган до смерти, но не за себя, а за своего возлюбленного, потому что ему грозило куда более суровое наказание, чем мне.
— Покарайте меня, отец, — сказал я, и собственный голос показался мне чужим. — Я один во всем виноват, и побег был моей идеей.
Я ожидал, что отец обрушит на меня ругательства и проклятия, но он вдруг сказал спокойно, почти мягко, как никогда раньше со мной не говорил:
— Ты опозорил нашу семью, Амран, но вина за это лежит не на тебе, а на том лживом создании, которое опутало тебя сетями сладострастия. Знаешь ли ты, кто этот человек? Он родился в харадском борделе, от шлюхи, и всю свою жизнь был шлюхой, пока его не выкупил умбарский капитан Усанаги по прозвищу Морской Дракон — это его знак он носит на теле, так в Умбаре принято клеймить наложников.
Я в ужасе посмотрел на Хантале, взглядом умоляя его: скажи, что он лжет! Но Хантале отвел глаза, и это было красноречивее всяких слов. А отец продолжал:
— Десять лет он служил Морскому Дракону и телом, и душой, шпионил для него в Бельфаласе и Андрасте, разжигал огни на берегу для черных кораблей Усанаги, чтобы пираты грабили и жгли мирные гондорские деревни. И ты не первый наследник благородной семьи, которого этот шлюхин сын обольстил. Будет справедливо, если мы поступим с ним, как со шлюхой.
И меня заставили смотреть, как солдаты по очереди насилуют моего возлюбленного. Я словно весь оледенел и едва понимал, что происходит. Он дергался в путах… хрипел, мотая головой… скрипела кровать, солдаты смеялись… пот и сперма на смуглых бедрах, и кровь, Эру Всемогущий… Последним отец заставил быть меня — стыдно сказать, ему даже не пришлось угрожать или уговаривать… меня толкнули к Хантале, я лег на его вздрагивающее тело и овладел им, не чувствуя ничего, только страшную опустошенность.
Когда меня вывели за дверь, я потерял сознание. У меня началось что-то вроде мозговой горячки, я метался в жару и бреду, ненадолго приходя в себя. Меня отвезли домой по Андуину, смутно помню плеск волн и покачивание палубы… и еще я помню, как манили меня волны великой реки, но я был слишком слаб, чтобы дотянуться до борта. Люди шептались, что мой любовник навел на меня порчу, я хотел им возразить, что он никогда бы такого не сделал, но распухший язык мне не повиновался. Потом были кроны деревьев над головой, лошадиный храп, а потом — беленый потолок моей комнаты в замке Эргелион, лицо сиделки, горькие травяные отвары и снова спасительное забытье, в котором не было ни отца, ни Хантале, ни даже меня, униженного и растоптанного.