Осень пролетела незаметно, выпал снег, и долина Имладриса погрузилась в зимнее безмолвие, а наша любовь разгоралась все жарче, словно бросая вызов морозам. И огонь этот временами обжигал — как в тот день, когда мы вздумали поохотиться в заснеженном лесу.
Я быстро забыл про лук и стрелы, когда увидел, как горят щеки моего возлюбленного, как блестят его глаза, как улыбаются губы — маняще, призывно… Легконогий и гибкий, он со смехом уворачивался от моих протянутых рук, прятался за деревьями, окликая то справа, то слева, и я чувствовал себя охотником, преследующим желанную добычу. Кровь бежала быстрее по жилам, когда среди деревьев мелькала его белая куртка, отороченная горностаем, когда над плечом взлетали льняные волосы, и он бросал мне дразнящий взгляд. Я настиг его на поляне, под сводом елей, отягощенных снежным убором, и мы упали в сугроб, смеясь и барахтаясь. Снежинки таяли на нашей разгоряченной коже, и даже в снегу нам было жарко. Я приник к его губам, но он снова увернулся, с той же призывной улыбкой, с тем же блестящим взглядом, от которого моя плоть восставала, не дожидаясь прикосновений. Мы принялись бороться — он упирался руками мне в грудь, не давая себя целовать, и это притворное сопротивление только разжигало во мне желание. Не помня себя от страсти, я прижал его к себе, стиснул его запястья, так что он не мог вырваться — ведь я был во много раз сильнее его. И он застонал и выгнулся в моих объятиях, застонал не от боли, а от наслаждения, и этот стон привел меня в неистовство. Я пил его сладкие вздохи и не мог насытиться, я вжимал его гибкое тело в снег, и… о Эру, мне захотелось наброситься на него прямо там, сорвать одежду, войти в него глубоко и сильно, чтобы он извивался и кричал подо мной…
Порыв этот ужаснул меня; тяжело дыша, я выбрался из сугроба и сел рядом, прижимая пригоршни снега к своему пылающему лицу. Одна мысль билась в моем воспаленном сознании: я чуть было не уподобился насильнику… Я оглянулся на своего возлюбленного с тайным страхом — что, если он тоже пришел в ужас от моей несдержанности? Гилморн лежал на спине, раскинув колени, волосы его разметались по снегу, куртка и туника расстегнулись, открывая грудь и живот. Он тоже тяжело дышал и смотрел на меня из-под опущенных ресниц, на щеках его цвел румянец, губы были соблазнительно приоткрыты. Ему нравилась эта грубая страсть, сомнений быть не могло. И я подумал: вот так же он раздвигал ноги для того, другого, первого … и день для меня померк.
— Застегнись, а то замерзнешь, — сказал я.
— Разве ты меня не согреешь? — промурлыкал он таким тоном, от которого в другое время у меня бы тепло разлилось по всему телу. Но сейчас я был слишком подавлен, поэтому сказал сухо:
— Мы не животные, чтобы совокупляться под первым попавшимся деревом. Встань и оденься, мы возвращаемся домой.
Он не стал спрашивать, что случилось, просто молча сделал, как я ему приказал. Домой мы вернулись в молчании. Я злился на себя, на Гилморна и на весь свет, жалел о своем глупом поведении — и все же, бросая взгляд на его обиженно поджатые губы, не мог не вспоминать о том, что до меня их уже целовал другой.
Нет, ревность не покинула меня, когда мы с Гилморном признались друг другу в любви и соединились на ложе. Оказалось, она только отступила, чтобы вернуться снова и нанести удар еще больнее, чем раньше. И своей откровенностью Гилморн сам подготовил ей поле битвы. Разве не говорил он: «Что ты знаешь о желании, сжигающем плоть, о кипящей в жилах крови, о наслаждении, которому нет слов ни в синдарине, ни в квенья, ни даже в языке смертных! Не проходит и дня, чтобы я не вспоминал об этом, и меня не оставляет тоска по мужским объятиям…» Оскорблением для нашей любви был бы вопрос: с кем тебе лучше, со мной или… Но все же, где-то в потайных уголках моей души, я его задавал.
Да, я, Глорфиндел из Валинора, вел себя в любви, как трус, предпочитая обвинять во всем своего возлюбленного, а не себя самого. Гилморна обвинить было просто. Ведь это же он совратил меня и склонил к противоестественной связи. Он в цитадели Врага научился смотреть на мужчин с вожделением. И разве не ответит ему тем же любой другой эльда или смертный, ведь он так прекрасен, что дыхание замирает у меня в груди, когда я смотрю на него… Увы мне, я забыл о том, что сущность любви — доверие, и подозрительность поселилась в моей душе. И взгляд, брошенный Гилморном на статного чернобрового Эрестора, был для меня как удар огненного бича. Зачем он так улыбается ему, показывая жемчужные зубки, зачем так откидывает голову, чтобы волосы волной заструились на плечи… Зачем голос его журчит, как лесной ручей, зачем узкая рука ложится на локоть элрондова секретаря… В эту ночь, после пира, я пришел в комнату к своему возлюбленному и не застал его. Будто железная рука сжала мне сердце, и мигом припомнил я все шутки Гилморна и Эрестора друг о друге, и как они любезничали на пиру, наклоняясь друг к другу, так что их косы чуть не соприкасались… Я не ждал Гилморна и получаса, однако мне показалось, что я пережил за это время такие же муки, как Феанор, сжигаемый яростным пламенем.