— Как у меня все болело потом… я полночи уснуть не мог, то плакал, то тряпочку холодную прикладывал… а потом запах его вспоминал… и руки сильные… и как он меня в стол вбивал, а сам по заду поглаживал, по спине, по животу, как дышал у меня над ухом… Я еще сильнее его хотел, представляешь? Ноги сами меня принесли в библиотеку. Он сидел в кресле, читал… я молча перед ним на колени встал, стыдно было так, что глаз поднять не мог. Думаю, пусть хоть еще десять раз изнасилует, только бы с ним вместе быть… знать, что в этот момент я для него что-то значу. Если бы он послал меня тогда, я бы пошел и утопился, Эру клянусь. Но ему, видно, по нраву пришлась моя покорность. Он расстегнул штаны и сказал, знаешь, так грубовато-нежно: «А ну-ка подставляй губки, братец. Посмотрим, что ты умеешь». Я тогда совсем ничего не умел, но оказалось, что учиться этому куда проще, чем грамоте.
— Он делал со мной, что хотел, и ему на все было наплевать. Приходил ко мне ночью, ни слова не говоря, стаскивал одеяло и трахал до потери сознания. Иногда мне казалось, что он меня ненавидит. В зале для фехтования как-то раз приставил мне рапиру к горлу и говорит: «Раздевайся!» А там даже дверь была не заперта. Вдруг бы заглянул кто? Но делать нечего, пришлось раздеться и лечь прямо на каменный пол. Он накинулся на меня, как бешеный, помню, я от страха и стыда чуть с ума не сошел, но от этого все ощущения как будто сильнее стали раз в десять. Тогда я в первый раз и кончил с ним. Наконец-то понял, как бывает сладко с мужчиной. В другой раз он меня уложил прямо на стол в обеденной горнице и принялся целовать, только целовать, в губы, и больше ничего не делал, и я под ним корчился, будто меня поджаривают. Потом он заставил меня дрочить перед ним, и только потом сжалился и взял, медленно, сильно, разорвал на мне рубашку и целовал в спину… ммм… — Амрис прикусил костяшки пальцев, задышал чаще. — Ну зачем ты заставляешь рассказывать такие вещи, Энне, нельзя же… неприлично…
— Значит, трахаться со своим братом прилично, а говорить об этом — нет? — сказал безжалостный Гилморн. — Расскажи, откуда у тебя татуировка.
— Это не татуировка, клеймо. У нас таким клеймят бочонки с элем, когда отправляют в город. Амран, он… он раскалил его в камине и сказал: «Ты правда на все ради меня готов, братец?» А я перед ним был, как щенок перед матерым волком. Не то что отказать в чем-нибудь, рот лишний раз раскрыть боялся. И еще боялся, что он меня трусом и нюней сочтет. Так что снял штаны и лег на стол, как он приказал. Ох, Варда и все валар, в жизни я такой боли не испытывал. Думал: «Не закричу, не закричу…» — и вдруг оказалось, что я в своей постели лежу, на животе, и лекарь наш какую-то дрянь мне к коже прикладывает, от ожогов. Это я сомлел просто, и Амран потом сказал, что я даже не вскрикнул. Не успел, наверное. А он потом, — Амрис аж зажмурился от воспоминаний, — он потом, представляешь, прощения просил… обнимал меня, каялся, говорил, что надо было мне сначала дать вина побольше или макового молочка, чтобы не так больно было. И целовал так горячо, что я готов был хоть на лбу такое же клеймо поставить — ради него.
— Потом-то я понял уже, что больше всего ему нравилось власть свою испытывать. Он такое со мной вытворял… и мне нравилось, так нравилось, будто он меня приворожил на веки вечные. Со шлюхами так не поступают, как он со мной. Однажды взял меня с собой в город, притащил на пирушку. Они там вчетвером вино пили и в карты играли, а я смотрел, шуточки их непристойные слушал, краснел, конечно, но так лестно было во взрослой компании сидеть… К ночи Амран проигрался вчистую, встал из-за стола злой, а тут на меня взглянул — и улыбнулся недобро. Говорит: «А хорош собой мой братец, верно? Ставлю на кон его. Кто выиграет, поимеет его прямо на столе». Я обмер, а они все зашумели и согласились. Амран посадил меня к себе на колени и не отпускал, пока игра не кончилась, и вина мне подливал, пока я совсем не захмелел, гладил колени, в шею целовал… И получилось так, что он же и выиграл. Поимел меня прямо на столе, среди разбросанных карт и фишек, я про все забыл, про стыд, про партнеров его, что они смотрят, подмахивал, стонал, извивался… Я еще штаны надеть не успел, как эти трое посовещались, скинулись, отдали Амрану мешочек с серебром, а он им — меня, на всю ночь. Уж они постарались, отодрали меня, куда хотели, за всю ночь ни минутки отдыха не дали, и так, и эдак, и в рот, и в попку, и куда только не… Утром я едва ходить мог, не то что на коня сесть, и Амран посадил меня к себе в седло и всю дорогу до дома обнимал и нашептывал мне, какой я хорошенький и как от меня мужики с ума сходят. Я-то думал, что он после такого разговаривать со мной не будет, а он вон как… Дома отсыпал мне половину того мешочка, сказал: «Заработал». Так я в первый раз с этого дела деньги поимел, и мне так чудно было, ведь самому же понравилось, я брату не признался, но потом вспоминал, и так горячо везде становилось, приятно… они же меня так валяли, Энне, по двое сразу, а третий смотрел, а потом менялись… и без передыху, всю ночь… Амран меня тоже иногда всю ночь… он знаешь какой горячий, мой братец… прямо как ты, Энне, миленький, — залепетал Амрис уже совершенно пьяным голосом, его блудливые зеленые глаза слегка косили от выпитого, он потянулся руками к Гилморну с вполне определенными намерениями и понес совершеннейшую похабщину.