– Все. Надоело. Я хочу танцевать! – заявила она неожиданно и бросилась в соседнюю комнату.
– Куда вы? – встрепенулся Еремин.
– Не бойтесь, я не выброшусь в окно. Всего-навсего включу музыку. Вы любите Адамо?
В соседней комнате действительно зазвучала музыка. Она включила на полную громкость.
Вернулась в комнату шатающейся походкой, с натянутой улыбкой.
– Вы будете танцевать?
Ей никто не ответил.
– Как хотите! – пожала она плечами.
Подняла с пола свой рюкзачок, прижала его к груди и принялась кружиться по комнате. Это был полупьяный танец. Она постоянно обо что-то стукалась. Она напомнила Полежаеву умирающую пчелу, которую он видел на лужайке Измайловского парка в тот самый день, когда встретил Патю.
– А знаете, товарищ милиционер, о чем поется в этой песне? Ах да, вы ведь не понимаете! «Я люблю, когда нас дразнит ветер, – начала декламировать она, – когда он играет в твоих волосах, когда ты изображаешь балерину, подражая грациозным па…»
– Вы, наверное, с детства любили изображать балерину, – догадался следователь. – Ведь ради балерины отец бросил вас с матерью…
– Ни слова больше! – закричала девушка.
В руке у нее был пистолет.
– Зря. – Еремин сохранял спокойствие.
– К окну! – приказала Патрисия.
Теперь оба приятеля оказались у окна.
– Это мой «ТТ», – узнал свой пистолет Полежаев. – Он лежал на антресолях!
– Но вот уже два дня лежит в моем рюкзаке.
– Он не заряжен! – усмехнулся писатель.
– Неужели? – в свою очередь усмехнулась Патя и выстрелила в центр стеклянного стола.
Остававшаяся за столом Ольга вскрикнула и закрыла голову руками. Столешница пошла трещинами.
– Как вы понимаете, мне нечего терять! Но взять просто так и продырявить вас – неинтересно, если только вы сами не захотите. Поэтому советую оставаться на своих местах. Эй, подруга! – похлопала она по плечу остолбеневшую гувернантку. – Хватит рассиживаться! Сделай дядям ручкой и поедем!
– Я хочу остаться, – еле выдавила из себя Ольга.
– Оставьте ее, – попросил Константин. – Вы пьяны. Чего доброго, не доедете!
– Ей безопаснее будет со мной! Танцы кончились, господа!
– Сделайте что-нибудь! – взмолилась Ольга.
Антон рванулся вперед, но Еремин железной хваткой остановил его гуманный порыв.
Небо уже просветлело, а высотки все еще горели вдалеке. Праздничная московская ночь плавно переходила в праздничное утро.
Заревел мотор джипа «вранглер» розово-черной расцветки, навсегда уносящегося из жизни Антона.
– Что, так и будем стоять?! – крикнул он Косте, вцепившись в подоконник.
– Что предлагаешь? Поймать такси? Вызвать милицию?
Следователь опустился в кресло и закурил.
– Хотя бы милицию, – неуверенно произнес Полежаев.
– Отец ее все равно отмажет. А сядет овечка Оля. Ей припишут все смертные грехи. Я не могу так поступить с женщиной хотя бы потому, что несколько часов назад делил с ней постель.
Антон уселся напротив и провел рукой по трещинам столешницы.
– Что же делать?
– Спать. Сон – самый мудрый советчик. Иди ложись, а я подремлю в кресле.
Костя закрыл глаза и тут же засопел. Писатель еще долго гладил погибшую столешницу и рассматривал остатки пиршества. Потом поплелся в спальню…
Их разбудил телефонный звонок. Первым к трубке поспел Еремин.
Он услышал душераздирающие всхлипы, и медленный голос (или это со сна все казалось медленным и тихим?) проговорил:
– Это Катрин. Патя разбилась. Нет больше моей Пати…
– Она была одна?
– Обе разбились. Все разбилось. Все разбилось.
– …Сейчас!..
Два месяца спустя
Не знаю, с чего начать. В голове – морской прибой и стоны гагар. Впрочем, они, наверно, не стонут. Это больше человеку свойственно – стонать.
Я выслушал вчера историю и всю ночь стонал, а сегодня мне кажется, что все это вы придумали специально, чтобы расстроить меня. Чтобы стонал.
Не могла она столько натворить. Наговорила на себя. Ей-богу, наговорила!
Да что я, в самом деле? Разве не понимаю, откуда все?
Начну, так и быть. Сколько можно метаться, бредить, скулить? Зла вы мне все равно причинить не сможете. Разве только сбросите в морскую пучину. Только разве это зло?
Я женился довольно поздно. В двадцать семь лет. Ей было девятнадцать. Красивая, обаятельная француженка. Училась в Москве. Мои родители нас обеспечили всем. Не буду говорить, кем был мой отец. Сами догадываетесь. На дворе был махровый застой.
Я привык к разгульной жизни. Кати ходила с животом, а я бегал по девкам. Короче, плевал на все. Наверно, не любил. Она, бедная, страдала, ревела ночами и все такое.
Потом, когда уже дочка немного подросла, заявила: «Ты гуляешь, и я буду гулять!» Не знаю, то ли я извращенец какой, только это мне понравилось. Своих любовников в отместку мне она водила прямо в дом. Я прорубил в стене глазок и с удовольствием наблюдал за ее кувырканиями. Когда мужик уходил, я сам набрасывался на Кати. Не мог устоять.
Так мы жили, называя это свободной любовью, и совсем не думали о третьем существе, живущем с нами под одной крышей. Считали, что Патя маленькая, ничего не понимает. Какое заблуждение! У ребенка есть глаза, уши и мозг, впитывающий и обрабатывающий все увиденное и услышанное.
Однажды Кати уехала к отцу в Париж и оставила со мной девочку. Ей уже было десять. Ночью я привел в дом женщину. Патя уже спала. Во всяком случае, я так считал.
Мы выпили, стали кувыркаться и все такое. И в один прекрасный момент, когда я лежал на спине, а девица извивалась над моим пахом, я обратил внимание на глазок, который сам же выдолбил в стене. Я понял, что за нами наблюдают. Но это не остановило меня, а только возбудило.
На следующий день я никого не привел. Накупил всяких сладостей. Делал это бессознательно. Думал, порадую дочку. Только порадую. А теперь точно знаю: для соблазна все! Для соблазна! Животные мы, как ни поверни!
Ужинали при свечах. Говорили исключительно по-французски. «Папа, с какого глаза ресничка упала?» – «С правого». – «Загадывай желание!» – «Чтобы ты поскорее выросла и была красавицей из красавиц!» – «Я уже красавица!» – обиженно заявила она. – «Ну да! Ну да! – оправдывался я. – Конечно, красавица, только маленькая еще!» – «И вовсе не маленькая!» – задиралась Патя.
Демонстративно вышла из-за стола и отправилась в ванную. Принимала там душ. Позвала меня потереть спину. Обычно это делала Кати.
Она попросила, чтобы я потер без мочалки. «Мочалка колючая! Ну ее!» Я потер ей не только спину. Она извивалась, дрожала, как взрослая. Я не мог на это равнодушно смотреть. Тут же в ванной и взял ее.
Когда вернулась жена, наша жизнь превратилась в ад. Дочь начала устраивать сцены, ревновать меня к матери. Просто-напросто не давала нам с Катрин уединиться. Я перестал водить в дом других женщин, потому что Патя обещала облить соляной кислотой любую, с кем я лягу в постель. Вот такие детские фантазии.
Кати же продолжала совершенствоваться в искусстве секса. Дочь ей никак не препятствовала. Это меня задевало. Я стал исчезать из дома. Проводил время у подруг. Всякое мое возвращение из таких загулов сопровождалось истериками и драками – Патя набрасывалась на меня с кулаками, норовила выцарапать мне глаза. Точь-в-точь как ревнивая жена. А жену это лишь забавляло. «Так ему! Так ему, похотливому самцу!» – со смехом подначивала она.
Я видел, как дочка страдает. Но не мог же я, в самом деле, открыто начать жить с маленькой девочкой. Катрин, конечно, обо всем догадывалась. Но молчала.
Так продолжалось около двух лет. Я жил и с женой, и с дочерью, и уходил к подругам.
Мне стукнуло тридцать восемь, когда я впервые задумался над тем, как я живу и все такое. Тогда же я встретил Надю. Она уже была довольно известной балериной. Знакомство вышло нелепое. Мы с ней попали в дорожно-транспортное происшествие. Надо сказать, что Надя неаккуратно водила машину. Часто оказывалась в какой-нибудь неприятной ситуации. На этот раз резко, неожиданно затормозила, и я ткнулся бампером в ее багажник. Скорость была минимальная, поэтому ничего серьезного, но я в тот день был на взводе и вылез из своей тачки с единственной целью смешать неумеху с грязью.