Да, эти сволочи не уйдут, пока не расправятся с ним, а точнее, пока у них в кассетах не кончатся патроны.
Под брюхо кукурузника подползла широкая просека, в которой догнивали штабели здоровенных, ошкуренных, догладка обработанных бревен. Их приготовили еще до войны, собирались проложить здесь электролинию, но помешали немцы.
Просека была прорублена как раз для этой линии. Мокрая пелена снега всадилась в защитное стекло, прикрывающее пилота от встречного ветра, от охлестов дождя и тяжелых снежных лепешек, способных вообще отрубить что-нибудь у У-2, – кабина-то открытая, пилот на виду у всех напастей, в том числе и у пуль, – закрыла обзор спереди. Мамкин поморщился, но в следующую секунду порыв ветра сбил прилипшую к стеклу кашу, вновь стало видно.
Просека – это хорошо, можно будет снизиться до самой земли, даже лыжи поставить на снег, скользить по нему, – «мессеры» на такое не способны, им надо держать высоту хотя бы метров пятьдесят-семьдесят, иначе каюк…
Но это было еще не все. Впереди, в полукилометре примерно, посреди просеки росло дерево, которое не спилили – пожалели, оставили на потом, на самый последний момент, – огромный, вольно росший дуб. Даже не верилось, что он мог вырасти в лесу, плотно окруженный другими деревьями. Их ведь надо было раздвинуть, растолкать, завоевать пространство, землю и воздух… И дубу это удалось. На то он, собственно, и дуб.
Мамкин пошел на высоте, почти равной кромке леса – всего лишь на несколько метров выше, стараясь выжать из кукурузника максимум мощи и скорости. «Мессершмитты» устремились за ним – злобные ребята разве что не лаяли в воздухе… А может, лаяли, но Мамкин их просто не слышал.
– Ну, давай, братуха, тяни, тяни, – в трудные минуты он звал самолет братухой, вкладывая в это слово всю нежность, тепло, на которые был способен… Ведь кукурузник был живым существом, родным, близким ему, ближе была, наверное, только мать, да еще, может быть, Елена Воробьева. Кто еще? Командир эскадрильи Игнатенко? Пусть будет Игнатенко. Кого еще он считает родным? – Тяни, братуха! – взмолился он.
В переднее стекло, заляпанное туманной пысью, мокретью, влажной ледяной кашей, вновь ударил снежный хвост, враз все сделавший невидимым, Мамкин даже приподнялся, почти вылезая из своего комбинезона, чтобы не выпустить из глаз одинокий дуб, вольно контролирующий просеку, стукнул кулаком по металлической раме переднего стекла. Налипь поползла вниз.
Органические стекла в очках Мамкина имели желтоватый солнечный оттенок, даже в хмурую погоду летчик видел мир подсвеченным, в торжественном сиянии, как после дождя, когда в небе неожиданно загоралось мокрое солнце и начинало веселить любую, даже самую угрюмую душу.
Мамкин оглянулся назад. «Мессеры» завершили разворот и теперь вновь заходили в хвост кукурузнику. Линия фронта находилась уже недалеко, и немцы спешили – на нашу территорию они вряд ли полезут, это для них было опасно.
Раньше они залезали туда без оглядки, не стеснялись, а сейчас побаиваются. Бывали случаи, когда солдаты, находившиеся на передней линии окопов, сбивали фрицев из пулеметов, даже из винтовок. Горели «мессеры» не хуже дров, брошенных в костер. Погреться можно было бы, если б не смрад, исходящий от полыхающей немецкой техники.
К слову, очень кстати вспомнил сейчас Мамкин, как один из пилотов безоружного кукурузника сбил немецкого разбойника… Точнее, не сбил его, а насадил на точно такое же одинокое дерево, как маячивший впереди дуб. Воевать дома русскому человеку помогает даже сама земля. Всё помогает – и растения, и воздух, и деревья, и даже далекое мутное солнце, с трудом проклевывающееся сквозь ватные шевелящиеся слои облаков.
Мамкин прикинул – где лучше обойти дерево, слева или справа, – так, чтобы не потерять ничего, ни одной важной гайки или стойки крыла, решил, что сподручнее справа, бросил кукурузник вперед и вниз едва ли не к самой земле, а когда до дуба оставалось всего ничего, дал правый крен.
Кукурузник приподнял одну сторону крыльев, вторую опустил и лихо, очень точно, – Мамкин научился точно проводить свой неуклюжий самолет по узким, впритык, местам, где нет ни одного лишнего метра ни слева, ни справа, ни сверху, ни снизу, – пошел в обгиб дерева. В любую подходящую щель кукурузник входил, как патрон в винтовочный ствол, и так же лихо выходил из нее. Рука у Мамкина не дрожала, не дрогнула и сейчас.
«Мессеры», шедшие сзади, подперли, один даже дал пристрелочную очередь, пули прошли по левую сторону от пилота, между крыльями, верхним и нижним и с грохотом разрезали сырой воздух. Задержи фриц палец на гашетке хотя бы на две секунды, – деревянный мамкинский самолет заполыхал бы наверняка.