— Полагаю, — повторился Себастьян, — вам и вашим артистам нужен положительный дополнительный стимул, — ровным голосом произнес он.
— Возможно. Что вы можете предложить?
— Тысяча франков за каждый день репетиций, выплата неустойки каждому артисту в размере пяти франков. Что до вас, месье Карпеза — десять процентов от продажи билетов? Всего за один вечер.
Директор, крепко задумавшись, не заметил, как пролил коньяк мимо стопки, но потом, спохватившись, поставил одну перед Эрсаном, и, присев в кресло, поставил свою на стол.
— Ваше предложение мне по душе, месье Эрсан. По рукам.
— Благодарю вас, месье Карпеза.
Когда глава театра остался один, его мысли вернулись к Виктору Люмьеру, которого он уже стал забывать. Это был тот самый мальчишка, за которого когда-то просила Мари Лефевр, чтобы ему позволили заниматься музыкой в классе после общих занятий по вечерам. Директор вспомнил также его отца — мало кто в Париже в те времена не знал Ива Люмьера, молва о котором разошлась по всей Франции. Карпеза, будучи в те годы еще молодым мужчиной, отметил за Ивом Люмьером уникальный талант композитора и исполнителя, но музыка отца Виктора не пришлась нынешнему директору оперного театра по душе. Она была слишком прогрессивной, новой и другой. Но те мелодии, которые исполнялись оркестром в день маскарада, ему понравились. Музыка Виктора отличалась от музыки его отца — она была менее резкой, более летящей, более чувственной, но и менее пламенеющей. Музыка Ива Люмьера напоминала бурю, настоящий шторм, ассоциировалась с ветром, срывающим паруса с корабельных мачт и с бьющими о скалы дикими волнами разбушевавшегося моря.
Репетиции оркестра должны были начаться двадцатого марта и состояться два раза на сцене самой Гарнье. Партитуры Виктор отослал музыкантам намного раньше — практически неделю спустя после возвращения из Руана, чтобы те ознакомились с материалом. Виктор впервые ступил в холл Национальной академии музыки с тех пор, как прозвучали последние ноты его праздничных композиций в новогоднюю ночь. Это было странное чувство, словно бы он прикоснулся к своему прошлому, но, будучи абсолютно счастливым в настоящем, он не испытывал ни толики сожаления, а только совсем легкую и не тревожащую ностальгию. Он не был точно уверен, встретит ли Шарлотту или Мари Лефевр, пересечется ли с бывшим хореографом месье Жераром и его любимцем — Домиником Готье. За два года изменилось многое. Особенно он сам.
Все еще занимались в классе, подумал он, взглянув на часы в Золотом фойе. Помня все ходы, входы и выходы, Люмьер прошел в коридор закулисных помещений, чтобы подняться по лестнице туда, где были репетиционные залы. Идя по коридору перед, он приоткрыл одну дверь, но заметив новое лицо, закрыл ее обратно. Равно как и в ближайших двух были другие артисты. Разве что он только встретил месье Жерара, который не обратил внимание на приоткрытую дверь. Спустившись к жилым комнатам, он добрался до двери с табличкой «Мари Жоржетт Лефевр», но потянув за ручку, обнаружил, что та была ожидаемо заперта. Когда он прошел в столовую, то поздоровался с поваром, который работал там на раздаче сколько он сам помнил.
Виктор спросил:
— Скажите, а мадам Мари Лефевр и ее дочь Шарлотта еще работают в театре?
— Мари, конечно, конечно! — закивал тот. — Но вот дочь ее замуж вышла уже давненько, так что в театре пока что совсем не танцует. Мальчишка у нее, вроде как, родился. Но слухи-то разные ходят!
— Да, вы правы. Слухи всегда ходили и ходят, особенно в оперном театре. Я могу вас попросить заварить мне чай? Знаю, до обеда еще далеко, но если вам несложно. Плачу один франк. За чай и половинку бриоши с сахаром.
— Убедительно, юноша, звучишь!
Когда Люмьер прикончил свой чай со сдобой то, перебросившись еще парой слов с работником столовой, пошел в сторону сцены, на которую не ступал так давно. И стоило ему только сделать шаг, как внутри словно бы все замерло, и сердце на секунду остановилось, а потом вновь начало свой бег. Не удержавшись, он стал танцевать. Спустя пятнадцать минут во время одной паузы, он услышал чужие аплодисменты. Кажется, это была всего лишь насмешка от одного из осветителей. В конечном итоге, Виктор прождал еще час, пока не собрался оркестр Парижской консерватории для репетиции.
Они репетировали долго, но Виктор был совершенно удовлетворен тем, как хорошо и стройно играл оркестр, как правильно звучали мелодии, и сколь гармонично его музыка поднималась под своды прекраснейшего зала. Только вот Люмьер все равно не чувствовал себя на своем месте, ощущал себя скорее самозванцем, нежели артистом, заслуживающим внимания. Когда он был частью театра, это чувство стиралось за круговертью дней и привычными занятиями, выходами на сцену по расписанию, за которые он получал свои небольшие деньги. К тому же узнав, что Шарлотта действительно вышла замуж, он понял, что история и вправду закончилась. Он, отказавшись от работы в театре в июне 1875-го, начал новую жизнь с любимым человеком и старался не возвращаться к прошлому, разве что на несколько уже далеких дней. Почему-то лишь покинув театр, Виктор почувствовал, насколько здесь все было ему чуждо. Не балет, не музыка, безусловно, а атмосфера, отношения между людьми и постоянные конфликты, попытки перепрыгнуть друг друга и получить чуть более высокое жалование.
То, как люди добивались своих целей в театре — секс, деньги и подсиживание — было для него отвратительным. Интриги, которые вел Себастьян, и то были куда более привлекательными, ведь каждое его движение и ход в «игре» были продуманы, более чем выверены и отточены. У его возлюбленного были не только прекрасное лицо и тело, но и острый, холодный, расчетливый ум. И в то же самое время самая настоящая, пылающая в сердце, страсть. Себастьян был холоден, но при этом, имея натуру горячую, склонную к гневу и буре чувств, был поразительно хорош и привлекателен для Люмьера. Привлекателен настолько, что Виктор абсолютно отдался своей любви и согласился разделить с ним жизнь. Кольцо из белого золота — под стать браслету — как влитое красовалось на его безымянном пальце.
Когда репетиция закончилась, Виктор еще раз решил сделать круг почета по закулисью оперного театра, но не успел он и шага ступить к жилым коридорам, как наткнулся на Мари Лефевр. Ее взгляд был полон возмущения, раздражения и, Люмьер был убежден, что ему не показалось, облегчения. Виктор собрался поздороваться, но был перебит ей самой.
— Люмьер! — Мари нахмурилась и серьезно посмотрела на Виктора. — Явился! — Она подошла к нему и ударила его по плечу. — Полтора года спустя явился! — Повысив голос, едва ли на него не закричав, она ударила его ладонью второй раз.
— Мари, постой. — Виктор отошел от нее на шаг. — Постой. — Вскинув руки, он сделал еще шаг. — Я могу объяснить.
— От тебя не было ни слова за эти полтора года! Ни строчки, Люмьер! Как ты вообще посмел?! — мадам Лефевр взвилась на него пуще раздраженной кобры.
— Это очень долгая история.
— Уж потрудись!
Люмьер кивнул и, предложив пройти к ней в комнату, чтобы лишние уши — а в театре они были всегда — не слышали их разговора, рассказал о том, какая новая жизнь у него началась. Мари слушала его внимательно, иной раз кивая, другой раз возмущаясь, а в какие-то моменты даже улыбаясь. Как он узнал от самой мадам, Шарлотта уже ждала своего первенца и должна была вскоре родить. Виктора хотели пригласить на свадьбу, но в конечном итоге не смогли разузнать адрес, куда можно было отослать приглашение. Они проговорили так долго, что Люмьеру пришлось отослать домой небольшую записку с извозчиком заранее — благо, что было недалеко, что Люмьер собирался вернуться в половину десятого вечера из-за того, что повстречал в театре свою названную мать и не преминул возможностью с ней побеседовать о последних новостях. Виктор попросил Себастьяна дождаться его, ведь хотел исполнить для него одну композицию — не вальс, не мазурку, не симфонию, а что-то сродни романсу. Это было музыкальное посвящение на двух языках — на английском и на французском. Первому — своему родному — Себастьян обучил Виктора за добрые полгода, и Люмьер делал в нем большие успехи. Это была не первая и не последняя композиция, которую Виктор посвящал своему возлюбленному, но ни одна из них не была настолько по-особенному нежной. Секс по расписанию в десять вечера мог немного подождать, а музыка — никогда. К тому же музыка была сильнее всех словесных признаний, искреннее и чувственнее, а свое сердце по праву Люмьер отдал Себастьяну.