Виктор был богат, благодаря Себастьяну, и поэтому обеспечил Элизабет на долгие годы вперед, и они совершенно могли бы не знать нужды, если она заберет его в Руан.
Виктор проснулся от перезвона напольных часов, да и сама Элизабет вздрогнула от неожиданности. Люмьер поднял тяжелый взгляд и вздохнул с усилием, словно бы это причиняло ему невыносимую боль.
— Его уже нашли. — Он сглотнул и сморгнул вновь выступившие слезы. — Слуги сегодня должны были прийти в половину восьмого, мы собирались уехать в Вену… — Глаза Виктора закрывались от усталости. Первый шок сошел, и он стал мыслить чуть более ясно. — И они думают, что это сделал я.
Элизабет слушала его тихий шепот, внимательно и сосредоточенно, боясь упустить что-то важное, а потом охнула, широко распахнув глаза. Вот что она упустила.
Виктор был единственным, кто оставался с Себастьяном всегда наедине. Он первый подозреваемый.
— Он отписал мне треть всего своего имущества, заверил… — Виктор сделал еще один тяжелый и уже явно болезненный вдох. — Он заверил завещание еще зимой.
Мадам Люмьер поджала губы и даже зажмурилась. Это были ужасные новости. То, что Виктор был поверенным во всех делах, что ему было отписано состояние и по сути едва будет возможность доказать, что помимо него в доме кто-то был, это сделало ее мальчика главным и, кажется, единственным возможным убийцей.
Она не могла забрать его в Руан — их бы сняли с поезда, если бы жандармам объявили искать его. Или же точно начали искать в родном городе, где живет она сама — куда еще мог податься тот, зная, что его начнут искать? Домой, но этот дом был достаточно известен — во времена славы Ива весь город прекрасно знал, где жила семья Люмьеров. А если бы ее посадили в тюрьму вместе с Виктором за подельничество, она не смогла бы ему помочь. Вывод был неутешительный — они должны не просто покинуть Париж, но желательно Францию.
Спустя полчаса Венсан появился в гостиной. В его костюме царила небрежность, но он, казалось, этого не замечал. Его взгляд скользнул по Элизабет и уперся в Виктора. Де ла Круа нахмурился. Этот Люмьер выглядел совсем иначе, чем тот, который совсем недавно приходил к нему. Как могла столь разительная перемена произойти столь быстро?
«Душа моя, ты должен убедить мою мать ехать с нами», — произнес голос Люмьера в его голове. Венсан кивнул и громко произнес:
— Нам нужно отправляться на вокзал. Поезд отправляется через час. О вещах я уже позаботился.
Он подошел к Виктору, который выглядел так, будто сейчас расплачется.
— Они обвинят во всем тебя. Нам нужно уезжать как можно скорее. И вы, мадам, едете с нами. — Он повернулся к Элизабет. — Вы теперь посвящены в тайну и не можете просто так уйти.
Элизабет была готова вскричать и возмутиться на все его слова, но Виктор больно сжал ее плечо, привлекая к себе внимание и останавливая. Сам он выглядел отвратительно, просто ужасно. Ему бы стоило взять себя в руки, но это было сделать решительно невозможно. Виктор захотел сказать нечто едкое, обидное и очень злое, но все слова разом потерялись, и поднимающийся гнев иссяк — он не мог чувствовать такое количество эмоций сразу.
Элизабет была одета в ночную сорочку и накинутый плащ, с совершенно неприбранными волосами — словом, далеко не благопристойно. Вновь оживившись и вскинувшись, посмотрев на Венсана, с которым столь хрупкая и маленькая женщина едва смогла бы справиться, тем более что этот человек был безумен, она просто сказала:
— Мои вещи в Гранд Отеле. В подобном виде, — добавила она жестко, — я не собираюсь представать ни перед кем! Потрудитесь решить и этот вопрос! — Вскинув левую бровь ровно так же, как это делал Виктор, она с выжиданием смотрела в лицо де ла Круа.
Они отправлялись поездом Париж-Ницца, который шел около десяти часов в сторону побережья Средиземного моря. Было решено остановиться на ночь в одной из гостиниц, чтобы следующим днем пересечь границу Италии и отправиться в Рим. Прямого поезда до Флоренции в эти дни не было.
Прибыв около восьми вечера, Элизабет настояла на том, чтобы им дали с Виктором возможность прогуляться по морскому берегу, и что Венсан может за ними наблюдать. До Ниццы их сопровождала прислуга, ехали в одном купе. Все десять часов Люмьер не произнес ни слова. Если с матерью он был готов говорить, то всех остальных посвящать ни в одну свою мысль, которая так или иначе возвращалась к Себастьяну, не собирался.
Элизабет была особо обеспокоена состоянием Виктора, и у нее отлегло от сердца, совсем немного, когда он произнес:
— Я помню, я написал когда-то, — его голос звучал хрипло и приглушенно, словно он со скрипом, с болью пытался произнести слова, — мелодию, про золотистые гавани Ниццы.
Элизабет внимательно слушала, что он говорил. Надеясь, что это поможет ему прийти в себя хоть немного. Виктору даже прогулка давалась тяжело. Она держала его под руку, но сама, будучи невысокого роста, переживала, что не может даже обнять сына без того, чтобы он не наклонился.
— А потом вспомнил, — добавил Виктор, — что никогда не был на море.
— Ты был, — возразила мадам Люмьер, — на Северном море. Когда мы ездили на самый север Франции и были в Бельгии. Иву нравилось, как ты бегал за ним по берегу и пытался плескаться. Правда, потом ты наступил на камень, поскользнувшись на водорослях, и рассек себе коленку.
Виктор с какой-то горькой улыбкой слушал эту историю. Он сглотнул. Сделав глубокий вдох, чувствуя запах морского воздуха, он прикрыл глаза. Половину дороги до Ниццы ему удалось поспать, а потому он сам повел мать в сторону гавани, где стояли пришвартованные корабли.
Первая истерика на время сошла — видимо, тело утомилось от мысленного истязания, и больше ни одна слеза — но только пока — не скатилась по его щеке. Они присели на красивую деревянную скамейку, и Люмьер закурил, достав из кармана портсигар. Его глаза болели, а тело слушалось плохо — сильная слабость не давала ему даже глубоко и правильно вздохнуть, расправляя легкие.
— Мам, — начал он тихо, смотря на водную гладь, — как ты смогла пережить смерть папы? — Он не посмотрел на нее, задерживая взгляд на воде и линии горизонта, где море встречалось с небом.
— Время, — ответила она. Вот так ли просто?
— Это больно. Настолько сильно.
— Я знаю. — Элизабет приобняла плечи Виктора. — И долго еще будет.
— Мне хотелось бы уйти.
— Уйти? — переспросила она с беспокойством. — Но за нами смотрят.
Он все еще смотрел на море. Призывное, манящее, прохладное. Ведь оно могло усмирить его скорбь, так? Оно могло забрать его в свои глубины, омыть своими лазурными водами и, наконец, избавить голову от тяжести, а истерзанное сердце от боли.
— Нет, Виктор. — Она покачала головой. — Убить себя — это не выход.
— Почему? — просто спросил он.
— Этим ты причинишь боль мне.
— Эгоистично. С обеих сторон.
Мадам Люмьер кивнула.
— К тому же, — начала она уже другую мысль, — тебе еще предстоит масса дел. Его дел. Чтобы, если ты этого не хочешь, его заботы, работа и достижения не канули в Лету.
Виктор слушал ее внимательно, понимая, что мать действительно права, но он не был готов даже думать о том, чтобы полноценно заняться документами вместо Себастьяна. Это было немыслимо. Голова гудела, была тяжелой, и хотелось вновь просто лечь спать. Чтобы заснуть на столь долгий срок, чтобы боль утихла сама, или эта жизнь, Бог, если он вообще существует, вернул ему Себастьяна.
Когда вернулись в гостиницу, Виктор вскоре лег спать после водных процедур, после которых не осталось вообще никаких сил. Он проспал часа три, не больше, прежде чем проснуться и пролежать еще несколько, смотря в потолок и чувствуя, как по вискам текут слезы, а внутри произрастает жгучая, тянущая, отвратительная боль.
Поезд до Рима должен был отправиться в четыре часа, а потому Люмьер спал до полудня, соизволил немного поесть — выпил чашку чая с кусочком хлеба и масла. Он больше не плакал — все слезы закончились в прошлую ночь. Хотя, конечно, он не мог знать, что многие последующие проведет так же, а то и вовсе задыхаясь в истерике в объятиях матери, когда станет совсем плохо.