Когда герцогиня приехала, они познакомились с Элизабет и та рассказала ей чуть больше в деталях, что происходило в этом доме. Рассказала и то, что сделал Венсан. Герцогиня сперва не поверила, но спустя некоторое время приняла эту мысль, как достоверную, ведь понимала, что такое действительно могло произойти.
Виктор тяжело воспринял первый разговор с герцогиней. Себастьяна похоронили на Пер-Лашез. Он долго плакал, вновь ударившись в неожиданную и горькую истерику. Люмьер даже говорил, что это сделал не он, что он бы никогда так не поступил. Но, когда Виктор успокоился, они приступили к обсуждению завещания и рабочих дел. По наследству Люмьеру полагалась треть от всего состояния Себастьяна в виде недвижимости во Франции и Англии, а также половина от суммы его банковского счета. Все остальное переходила Жозефине де ла Круа и его жене — Флоренс. Как рассказала герцогиня, они делили по документам собственность Виктора напополам. Люмьер попросил об одном — чтобы парижский особняк на Сен-Оноре — их дом — не достался жене. Жозефина пообещала, что постарается сделать все возможное, чтобы это было так. Виктор спрашивал о настроениях в Париже, о газетах, и новости были неутешительные. Герцогиня мягко ответила на этот вопрос, но ответ все равно задел Люмьера.
Закончилось лето и пришла осень, и Виктор ушел в себя. Он испытывал апатию и безрадостность. Он очень сильно устал. Ко многому потеряв интерес, он стал заставлять себя заниматься какими-то делами. К тому времени он уже дошел до бумаг Себастьяна, понимая, что с апреля по сентябрь вся работа давно стоит, деньги не платятся по счетам и не вкладываются, не работают в должную силу. Чтобы занять себя чем-то кроме часового занятия балетом и часового занятия скрипкой, он стал глубоко изучать вопрос по вложениям средств. Не про все сферы он знал, не про все счета тоже. Стоило опять запустить этот механизм, чтобы он работал. Это обсуждалось с Жозефиной — он расписал ей все, что необходимо сделать, после возвращения в Париж. И что он бы хотел получать бумаги из первых рук, чтобы их сразу же присылали в этот дом. Они обсуждали этот вопрос не меньше четырех часов, прежде чем сошлись на чем-то доступном и понятном.
Виктор достаточно долго переживал горе, достаточно долго не хотел жить и пролил много слез. Теперь осталось воздать дань его возлюбленному, которого он навсегда сохранил в своей памяти, и его достижениям.
С Венсаном они почти не общались — у Люмьера, естественно, не было на это желания. Он воспринимал его, как врага, особенно первое время, первые месяцы. Потом был занят собой, пока Жозефина была занята сыном. Он только наблюдал за ним, пытался понять, что с тем происходит, но больше убеждался в той мысли, что де ла Круа как был, так и остается глубоко не в себе. Виктор скучал по Себастьяну настолько сильно, что у него от одиночества аж ломило кости. Ему нужны были его руки, его улыбка, запах его кожи и звук голоса. И эта боль, Люмьер был уверен, останется с ним навсегда.
Постепенно жизнь вошла в свое русло. Благодаря стараниям Жозефины и благоприятному климату Италии, Венсан постепенно начал успокаиваться. Иногда он правда приходил в неистовство, начиная раздирать собственную плоть, но чаще всего нескольких ласковых слов мадам де ла Круа было достаточно для того, чтобы усмирить его. Гораздо больше времени он проводил в оцепенении, глубоко погруженный в свои мысли. Иногда ему являлся Виктор, вот только этот образ был невозможно далек от того Люмьера, который находился с ним под одной крышей. Они подолгу разговаривали, и в эти моменты Жозефина особенно чувствовала тщетность всего, что она пыталась делать. Речь ее сына была вялой, обрывочной и монотонной, но даже по этим отрывкам она понимала, что Венсан совсем не осознает того, что совершил. С настоящим же Виктором он едва ли перебросился несколькими фразами за последние месяцы. Все ее усилия наладить контакт между мальчиками были напрасны.
С наступлением осени маркиз де ла Круа начал впадать в меланхолию. Он все реже вставал с кровати, начал избегать солнечного света и совершенно отказывался покидать виллу. В разговорах с матерью он часто говорил, что голоса вынуждают его причинить себе вред. Однажды ей даже пришлось отнимать у него острый нож, который он тайком вынес с кухни. Это не составило труда, так как за прошедшие полгода он так исхудал и ослаб, что едва держался на ногах. Однако перед тем, как нож оказался в ее руках, он успел изрезать себе ладони. Резкая боль, казалось, отрезвила его, и вновь стал послушен. После этого случая Венсан долго плакал в своей комнате. Он даже пытался объяснить матери, что больше не хочет жить, но все его попытки превращались в бессмысленный набор слов и ей пришлось долго его успокаивать.
Однажды, это случилось в октябре, Жозефина получила письмо от герцога де ла Круа, в котором он просил ее вернуться. Тяжело заболел Аньель. Врачи высказывали опасения за его жизнь и ей было необходимо приехать, пока не стало слишком поздно. С тяжелым сердцем она рассказала о письме Элизабет и та хоть и не сразу, но согласилась присматривать за Венсаном. Ее гнев уже прошел, да и Виктору становилось вроде как легче.
Прощаясь с сыном, она испытывала отчетливый страх того, что может больше никогда его не увидеть. Однако она не могла потерять и сына, и внука. В день отъезда Венсан крепко обнял ее и горько разрыдался. Нежно поглаживая его по худой спине, она думала о том, что в нем не осталось больше ничего от того жестокого монстра, которым он был в Париже. Смотря на него, она видела лишь беспомощное дитя, отчаянно нуждающееся в любви.
Сам Венсан чувствовал себя словно заключенным в клетку, из которой никак не мог выбраться. Он помнил, а, возможно, это было лишь очередным видением, что когда-то все было совсем не таким. Он часто вспоминал о своей жизни на Монмартре и о тех картинах, которые писал. Несколько раз он даже просил мать принести ему принадлежности для рисования, но каждый раз, когда грифель его карандаша касался бумаги, он понимал, что не может вывести даже простой линии. Иногда он начинал думать, что никогда вовсе и не умел рисовать, а те картины принадлежали кому-то другому. Ведь все его воспоминания были столь туманны. Да и разве мог он быть художником? Чем больше он думал об этом, тем сильнее ему начинало казаться, что не мог. А потом он вновь начинал думать о своей жизни на Монмартре и теперь уже и она казалась ему лишь чьим-то сном. Разве мог он решиться на подобную авантюру? Выросший среди роскоши и достатка, аристократ по крови, мог ли он в одночасье от всего отказаться? Его терзали нескончаемые сомнения на этот счет.
Иногда вечерами Венсан бродил по дому. Он всегда предпочитал темное время суток, потому что солнечный свет, который был в Италии в изобилии, слишком резал его измученные глаза. Передвижения давались ему нелегко из-за слабости и из-за того, что голоса вечно сбивали его с толку. Часто ему приходилось делать долгие остановки, когда он просто стоял, прислонившись к стене, и вслушивался в ужасную какофонию в своей голове. В таком состоянии его обычно находил кто-то из обитателей дома и отводил в постель. Венсан никогда не сопротивлялся настойчивым рукам, чувствуя себя очень виноватым перед ними за свое поведение. Он понимал, что доставляет хлопоты, но совершенно не мог ничего с собой поделать.
Периодически он встречался с Виктором в одном из длинных коридоров или в просторной гостиной на первом этаже виллы. Каждый раз ему хотелось сказать ему о том, как любит его и как хочет, чтобы все было как прежде. Он знал, что сделал что-то не так, но никак не мог понять, что именно. А никто не говорил с ним на эту тему. По правде, маркиз совершенно не помнил, как именно и почему оказался в Италии вместе с Виктором, но когда он спрашивал об этом Жозефину, она лишь поджимала губы и качала головой. А когда она уехала, он стал все сильнее склоняться к идее, что жил здесь с самого начала, никогда не покидая этот маленький тосканский городок.