Большую часть времени Виктор был предоставлен сам себе. Он занимался балетом и музыкой, разбирал документы и решал вопросы — с отъездом Жозефины и с прибытием первой новой почты он получил недостающие бумаги и известие о том, что получение особняка на улице Сен-Оноре, кажется, осуществится. С Флоренс, как оказалось, было достаточно несложно договориться, перед этим предложив нечто не менее ценное, чем дом в центре Парижа. Виктор никоим образом не мог допустить, чтобы их дом достался пусть и законной, но абсолютной нелюбимой и неприятной жене Себастьяна. Виктор представлял ту грызню за наследство подобного масштаба, которая могла разверзнуться, если бы жена Эрсана вдруг решила отобрать все.
Жозефина прислала не только бумаги и письмо, но и целую стопку газет— он сам попросил ее, — в которых сообщалось об убийстве Себастьяна и о том, что Виктора обвиняли во всех возможных грехах. Ему мыли кости на каждом развороте так, что прочитав все пять последних газет, он попросил служанку принести ему горячего вина. Нельзя сказать, что он был расстроен. Он был болезненно вспорот до глубины души.
Когда герцогиня де ла Круа покинула особняк, Виктор стал беседовать с матерью в гостиной за чаем. Они говорили о делах, о работе, о его композиторстве — он начал потихоньку писать музыку для ближайшей церкви. Дело было не в деньгах — Люмьер был поразительно богат. Ему было категорически необходимо занять себя чем-то еще. Разговоры шли обо всем, кроме самого Виктора. Все его эмоции и чувства оставались за закрытыми дверьми спальни. Каждый день ровно в десять вечера, несмотря на то, шел ли разговор или же он занимался чем-то другим, Люмьер отправлялся в свою спальню и ложился в постель. По дому он ходил в белоснежной и наглаженной рубашке, всегда при уложенных волосах и начищенных туфлях и запонках. Может быть, прислуга считала это причудой, но только не он сам. Когда твой любимый человек и работа — дома, то именно там ты должен выглядеть великолепно. Впрочем, Себастьян научил его выглядеть презентабельно в любом месте и в любое время.
Желание в Викторе заснуло крепким и беспробудным сном. Его плоть не давала о себе знать, ни единая мысль за полгода ни разу не метнулась в сторону плотских удовольствий — Виктор был рад, что так. Привыкший к ежедневным занятиям любовью, столкнувшись с горем, он словно бы забыл об этом, и тело услужливо не напоминало о том, как сильно ему была нужна ласка любимого человека. Люмьер бы скорее удивился, что естественный позыв к удовлетворению проявился.
Вокруг виллы росли белоснежные кустовые розы, которыми Виктор сам занимался в то лето. Он много думал о том, что хотел бы уехать в одиночестве куда-то очень далеко, чтобы его никто никогда не нашел. Вся боль внутри него все еще жила, теснилась, напоминала о себе раз за разом. Часто, оставаясь наедине с самим собой, он все еще плакал, но уже не так, как раньше, по своему возлюбленному. По времени с ним. По времени в Париже. Болезненное сознание человека, потерявшего смысл и любовь, подкидывало ему самые различные воспоминания: от первого прикосновения к запястью Себастьяна в Кафе де ля Пэ и первого поцелуя на набережной Сены, до изумительного и самого необычного занятия любовью на кладбище и последнего вечера вместе. В своих воспоминаниях Виктор был счастлив. Он черпал из воспоминаний тепло и желание жить, принимая их за действительное, словно нынешняя его жизнь — лишь затянувшийся и тревожный кошмар.
Жизнь Виктора превратилась в некое балансирование между унынием и деятельностью. Он заставлял себя заниматься всем, чем возможно, но когда дела на день иссякали, ему хватало сил лишь совершить водные процедуры и лечь спать. И, стоит признать, что часто ему хотелось просто лежать и не подниматься с постели вовсе. Он бесконечно устал. Он мог спать с десяти до четырех и выходить ночью на террасу, чтобы посмотреть на небо. В сентябре в четверть пятого начинали гаснуть звезды и на востоке зарождался рассвет. Он мог кутаться во что-то теплое и стоять около получаса, а потом вновь отправлялся спать, чтобы рано утром заняться новыми делами. Люмьер знал, что без Себастьяна жизнь все равно будет идти вперед, но без него жизнь была другой. И Виктор точно знал, что счастливой она точно не была. Кто-то мог считать его состояние слабостью, но то, что Люмьер не покончил с собой и достаточно быстро смог преодолеть непереносимый и долгий период горьких слез, он считал своей крошечной победой. Все было крошечным по сравнению с убийством возлюбленного.
Виктор знал, что в ту ночь изменилось все. Не только его жизнь. Он сам. Даже его мать отметила, что его взгляд и его черты лица изменились, сколь измученным и усталым от жизни он стал, превратившись из счастливого и пылающего любовью, дышащего молодостью юноши в пожившего мужчину с тяготой и ношей на плечах.
— Мальчик мой, ты совсем другой. — Элизабет прикоснулась к его плечу и тяжело вздохнула. Дело было уже на закате осени.
— Твой мальчик мертв, мама. — Он усмехнулся и посмотрел в ее глаза своими, темными в ночи. — Я умирал каждый день. Я знаю, ты смущена моими словами. — Он держал в руках чашку с чаем, в который услужливо добавили коньяк. Но от этого вкуса ему становилось неприятно. — От меня остался один лишь призрак. — Виктор улыбнулся, не поднимая глаз.
— Ты ведь больше не хочешь уйти? — Элизабет прикоснулась к руке сына. Виктор сжал ее пальцы своими.
— Это меня не освободит. Это просто закончит все. Я люблю его, мама, но то, что я покончу с собой, не даст мне возможность обнять его снова, ты ведь знаешь.
— Мы ничего не знаем о жизни после смерти, мальчик мой. Но ты, возможно, прав.
— Я сломан, мне больно, я долго обливался кровью изнутри. До конца от этой боли меня не освободит ничто, но я хочу жить дальше. Я должен делать многое, чтобы ничто не осталось бесполезным.
— Я знаю, как сильно ты сломлен, я чувствую всю твою боль. Но ты справляешься. Я попрошу тебя лишь об одном.
Виктор кивнул, давая знать, что внимательно слушает мать.
— Не вини себя за то, что плакал недостаточно. Что смог жить без него дальше. Люби его в своем сердце, и… — она глубоко вздохнула и договорила: — Найди в себе возможность простить.
Люмьер непонимающе посмотрел на мать, и она поспешила объяснить:
— Не ради него. Ради себя. Ты не можешь жить в боли и обвинении бесконечно, не можешь страдать каждый день своей жизни. Не будь рабом своей скорби и траура. Люби Себастьяна, мальчик мой, но люби и себя самого.
Люмьер кивнул, понимая, что Элизабет имеет ввиду. Он любил своего мужа и свою мать беззаветно, но вот прощения для Венсана в его сердце не было. Это сердце слишком исстрадалось и не могло принять убийства, которое перевернуло его жизнь с ног на голову и причинило такое страдание. Виктор краем сознания прикоснулся к мысли, что, возможно, стоило хотя бы раз поговорить с Венсаном, попробовать узнать, почему он это сделал. Люмьер не мог ответить, был ли он к этому готов, но жить вечными врагами с де ла Круа в одном доме не представлялось приятной перспективой.
Виктор понимал, что годы будут идти, и жизнь будет проходить мимо него, если он не позволит себе жить дальше, не позволит простить миру, Богу, Венсану пережитую потерю и боль. Если он этого не сделает, он никогда не сможет сделать ни единого шага вперед.
Однажды в начале ноября Венсан проснулся после полудня. День накануне выдался особенно тяжелым. Голоса никак не хотели смолкать и нашептывали ему на ухо жуткие идеи. Он проворочался в постели до пяти утра и, когда сон наконец-то принял его в свои благодарные объятия, его долго мучили кошмары. Поднявшись с кровати, маркиз подошел к окну и выглянул в сад. Ласковое осеннее солнце освещало все вокруг и де ла Круа неожиданно подумал о том, в каком красивом месте он живет. Раньше он этого совсем не замечал.
Решив выйти на улицу, он поспешно оделся, накинув на себя первую одежду, которая попалась ему на глаза. Вышло слегка неряшливо, ведь старая одежда висела на нем словно мешок, но в целом сносно. Спустившись по лестнице, он на мгновение замер у входной двери, а затем нажав на ручку, впервые за долгое время сам покинул дом. Сделав несколько неуверенных шагов, Венсан почувствовал, как у него закружилась голова. Сказывалось долгое сидение взаперти. Неожиданно его сердце начало биться очень часто, а дыхание перехватило. Спустя несколько мгновений он понял, что боится идти дальше. Он оглянулся, в надежде увидеть кого-то из слуг, но как назло в этот час все были заняты делами.