— Вы так спешно покинули театр. Не знала, что вы еще в Париже.
— Я уже в Париже. Живу уже достаточно давно далеко и не здесь.
— Новости про вас захватили весь город, а потом стихли, как если бы южный ветер стал северным.
— Так бывает, ведь люди быстро теряют интерес к тому, что происходит, в угоду своих собственных переживаний и увлечений.
— И надолго вы вернулись?
— Пока призраки прошлых дней не съедят мое сердце.
— Звучит ужасно и патетично одновременно. Вы будете вновь играть?
— Думаю, что мое время в этом городе, как скрипача и артиста, давно прошло.
Они пили коньяк — Виктор угостил ее — и курили папиросы с дорогим табаком. Стоило сказать, что Люмьер выглядел изумительно богато.
— Вы изменились.
— Настолько, что заслужил обращение на «вы»?
— Жизнь переменилась, пусть и прошло всего три года.
— Вы вышли замуж?
— Овдовела, — она испустила вздох и добавила: — полгода как.
— Я тоже. Уже три.
Они молчали и смотрели на фасад Опера Гарнье, который открывался с террасы Кафе де ля Пэ во всей красе.
— Прошли те времена, когда мы властвовали.
— Теперь мы властвуем иначе.
— Но счастливы ли мы? — спросила она, горько улыбаясь.
— Мы должны быть.
— Откуда такая убежденность?
— Потому что музыка должна звучать всегда. Потому что мы всегда должны под нее танцевать. А искусство подражает боли. Каждый из нас по-настоящему был счастлив в те дни.
Она задумалась, а потом улыбнулась ему уже более мягко и менее болезненно.
— Да, Виктор, так и есть.
— Благодарю, но мне уже пора.
— Да, Виктор, конечно.
— Я был рад тебя видеть. И прощай, Софи.
— Прощайте, месье Люмьер. Может, встретимся мы еще.
— Быть может, мадемуазель Равель, быть может.
И они разошлись. Виктор помнил, как они танцевали вместе pas de deux, как шутили и как жили в одном большом и маленьком мире, под названием Парижская опера в течение многих лет. Но все изменилось. И они сами. И в этом не было ничего трагичного.
Виктор ступил на порог особняка Сен-Оноре с трясущимися руками. Он держал свой саквояж и папиросу, и долго стоял у входной двери, не в силах зайти в собственный не только по документам, но и воспоминаниям, дом. Люмьер так никогда и не снял кольцо и браслет, и его сердце любило покойного Себастьяна, который стал ему супругом, любовником, другом и смыслом жизни. Теперь у него было много других забот и близких, но тот, кого он оставил в своих воспоминаниях, был ему так дорог. Он не был готов столкнуться лицом к лицу с прошлым вот так. Вот так просто. Когда Люмьер все-таки смог вставить ключ в скважину и шагнуть в тишину и пыль роскошного особняка Себастьяна Эрсана, ему пришлось сразу же сесть на небольшую банкетку, ведь его перестали держать ноги. Это было тяжело, до невыносимого больно. Виктору казалось, что от переживаний его разорвет изнутри.
Он никому и никогда не сказал, какого было вновь зайти в ту гостиную и кабинет возлюбленного, какого было спать на кровати, где они столько раз засыпали и просыпались вместе, занимались любовью и даже читали друг другу интересные книги. В особняке стояла оглушающая тишина и тяжелый запах пыли. За три года ее скопилось немало, а потому Люмьеру в этот же день пришлось искать прислугу, но потом он вспомнил, что герцогиня говорила о том, что Люмьер может отослать записку в их особняк и несколько человек помогут по ее распоряжению привести дом в порядок. Виктору, которому предстояло заняться большим количеством вопросов, должно было остановиться в Париже на три недели, а потому он точно не мог обойтись без помощи. Жить в большом доме в одиночестве было и страшно, и неприятно, и ему казалось, что когда наступит ночь, он не сможет спать и будет слушать каждый шорох. А потому он попросил двоих слуг устроиться в соседних комнатах и хотел лечь спать раньше всех, чтобы только не испытывать страха одиночества и смерти, который преследовал его так долго и порой возвращался. Пусть не так сильно, как после смерти Себастьяна, но все-таки это не дарило надежд на хороший и спокойный сон.
Отправившись решать деловые вопросы, он купил себе билет в Опера Гарнье, чтобы сразу избавиться от желания побывать в тех стенах, в которых прошла часть его молодости. Он вступил в возраст Христа и чувствовал себя на постоянном перепутье, ища себя в новом амплуа самоназванного хозяина чужого дома и владельца бизнеса и состояния, доставшегося от мужа. Прежде чем произошла его первая деловая встреча, он зашел в Собор Парижской Богоматери, чтобы помолиться за своего возлюбленного и за Венсана. Он никогда не молился за себя. Он в общем-то просто старался хотя бы во что-то верить. Но после того, как он потерял Эрсана, он потерял все. И тем более даже самую смутную веру в Господа, но когда у тебя нет ничего и никого, во что верить, ты выстраиваешь свою собственную систему ценностей и стараешься понять этот мир так, как у тебя получается, а не так, как другие считают правильным.
Кладбище Виктор оставил напоследок. Он понимал, что после Пер-Лашез ни о каких деловых встречах не будет и речи. Он либо будет рыдать, либо напьется. Либо сядет в музыкальном классе и изнасилует рояль, заливая своими слезами клавиши. Как бы это напыщенно и патетично ни звучало, для эмоционального, но травмированного и скрывавшего свои чувства от многих в доме в Пьенце, это было бы так же невыносимо, как если бы с него заживо сдирали кожу или выедали сердце. А потому он отправился решать вопросы по продажам земельных участков, строительству новых железных дорог и развитии нескольких проектов, напрямую связанных с искусством танца и музыкой, о которых он никому не рассказывал, считая, что большую часть вещей, если не все, стоит держать в тайне.
Стоя на кладбище Пер-Лашез у могилы любимого мужчины, Виктор чувствовал, как его сердце ухает в груди и как к горлу подступает болезненный ком. Видеть родное имя на могильной плите в склепе, где был похоронен лишь один его возлюбленный, было невыносимо. Он провел там очень много времени. Пока солнце не упало за горизонт и на Париж не опустилась густая тьма. Виктор долго играл ему на скрипке, разговаривал, сидя или стоя у погребения. Он говорил так долго, пока у него не сел голос и не осталось сил плакать. Виктор думал, что выплакал все слезы уже давно, но это было не так. Такую боль, которая вновь обрушилась на него, Люмьер давно не испытывал. Конечно, он принес ему роскошный букет из красных и белых роз — о своей чистой любви и страсти, но и еще один крошечный фиалковый букетик, перевязанный ленточкой. Символ его чистой нежности. Он долго говорил, как любит его, долго просил прощения и надеялся на хоть какой-то знак, но тьма молчала, а тусклый огонек светильника устало освещал пространство. Виктору казалось, что он готов остаться у этой могилы до конца своих собственных дней. К ночи все его чувства и переживания обострились, и его стоило бы скорее увести с Пер-Лашез, ведь начинал заниматься дождь, и Себастьян бы точно не был доволен, если бы он умудрился так скоро и нелепо простудиться. Но ему не хотелось оставлять любимого человека. Виктор понимал, что нужно встать и выйти, отправиться ужинать и спать, ведь с самого утра кроме коньяка и кофе в его желудке не было ничего, но заставить себя был не в силах. На небе стали собираться тучи, что грозило Виктору не только простудой, но и испорченной скрипкой. Он долго собирался с мыслью и извинялся, а потом поцеловал холодную плиту, погладил ладонью и попрощался до следующего дня. Звук закрывающейся калитки склепа, где похоронен твой любимый человек, пожалуй, сродни лезвию ножа по заросшей ране, но не залеченной до конца. Теперь Люмьер понимал свою мать до самой последней мысли и слова.
Он сходил в Опера, которая нисколько не изменилась. Разве что чуть изменился репертуар. Теперь он сидел в лучшей ложе за большие деньги. Но не досидел до конца. Ощущение, что он был не просто не на своем месте, а пытался вторгнуться в пространство прошлого, которого больше не существовало, приносило ощущение неприкаянности. Он знал, что поэма закончена, что в истории поставлен конец. Стоя на ступенях Национальной академии музыки под зонтом, под сильным парижским ливнем, он смотрел на проспект Оперы, который уходил вдаль, и понимал, что он всего лишь порождение эфемерного, скоротечного, равно как этот дождь, который готов закончиться в любую минуту. Он видел Париж и дышал Сеной, и растворялся в этом чувстве.