— Я могу только посоветовать вам и дальше обездвиживать сустав, принимать лекарственные средства для снятия болевого синдрома. «Вино Мариани», вероятно, вам знакомо.
— К сожалению, да. Боюсь, придется обойтись без кокаина. Спасибо, месье, я постараюсь ограничить нагрузки.
— Удачи вам, Люмьер, удачи.
Виктор остался в расстроенных чувствах, покидая кабинет врача. Неприятно было знать, что каждая репетиция, каждое движение могло стать последним, и дальше — непригодность. Постель. В лучшем случае хромота.
Он не любил препараты, алкогольные напитки и табак, хотя делал исключение для последнего. Терпеть не мог что-либо дурманящее разум или меняющее настроение. Тогда пропадала музыка, тогда он переставал быть собой. Боль изувечивала его еще сильнее — она лишала способности ясно мыслить, все сводилось к пульсирующей закрытой ране внутри его тела, требующей внимания и покоя одновременно. И он не мог перестать танцевать, он не был к этому готов.
Мадам Лефевр отстранила его от первой репетиции, стоило Люмьеру наконец-то отлучиться к врачу и пообещать, что он отлежится. Она видела, как Виктору становилось плохо, да еще и Шарлотта, вне сомнений, рассказала матери о том, как на самом деле тому приходилось. Иногда у него не получалось скрыть своего состояния, что невероятно выводило из себя. Он не имел права показывать свою слабость, ведь он таковым не был. Он пытался убедить себя, что это всего лишь трудность, временная, и это пройдет. Как оказалось, все было в разы серьезнее.
Пока было свободное время, он решил поиграть на скрипке в спальне — там было безлюдно, все в это время работали. Виктор вернулся к постели и достал из-под нее инструмент, спрятанный в футляр. Музицировал Люмьер не менее часа, прежде чем усталость взяла верх — он стал уставать намного быстрее. Прошлый май запомнился ему таким же: полным раздражения, накатывающей измученности и непрекращающейся боли.
Выбор был непрост. На одной чаше весов находилось его место в Опера Гарнье, на другой его здоровье, возможность ходить, жить полноценную жизнь, не будучи калекой. Люмьер должен был принять окончательное решение. Театр или он сам. Виктор уже знал ответ, но он пугал даже его самого.
В ту ночь Венсан так и не сомкнул глаз. Детально изучив старые эскизы, он принялся за работу, и она так его увлекла, что очнулся он лишь на рассвете. В девять утра его ожидали в опере, а поэтому времени на сон уже не оставалось. Разложив перед собой результаты ночной деятельности, он еще раз внимательно изучил то, что у него вышло. Всего он сделал около двадцати зарисовок, из которых семь было в цвете. Именно их, в первую очередь, он хотел показать директору Карпеза.
Всю ночь он возвращался к мысли о том, почему же Виктор решился ему помочь. Он бы не стал это делать, если бы больше не хотел видеть художника в театре. Также он понял и еще одну вещь, которую ранее оставил без внимания. Виктор забрал дощечку с рисунком. И что означали его последние слова? Неужели у танцовщика все же были к нему чувства? Или же ему просто хотелось, чтобы было так. В любом случае, рассудил Венсан, он обязан Виктору своим местом, и он должен обязательно разыскать его в театре после того, как уладит вопрос с костюмами и декорациями, чтобы принести свои извинения. К тому же, как он понимал, эскизы, что принесла ему Шарлотта, были взяты из архива, и их необходимо было вернуть на законное место, пока в театре не забили тревогу.
Наспех приняв душ и позавтракав, он тщательно оделся и скептически оглядел себя. Под глазами залегли синяки, а лицо его было очень бледным. Пообещав себе хорошенько выспаться этим вечером, он отправился в театр. По дороге Венсан все думал о том, что он чувствует к Люмьеру. Признавшись вчера в своих чувствах, он испытал смутную помесь страха и волнения. Допустимо ли это? Он перешел незримую черту, которую сам себе провел. Конечно, многие его товарищи постоянно заводили романы со своими моделями и не испытывали от этого никаких угрызений совести. Однако он знал, что сам не мог бы поступить таким образом. Не он ли еще несколько дней назад был уверен, что его сердце принадлежит одному лишь богу?
В театре все прошло более-менее гладко. В целом, его эскизы пришлись по вкусу. Рисунки костюмов тут же были отправлены в костюмерный цех, а вот над декорациями надо было еще поработать. Его проводили в небольшой кабинет, находящийся на одном из верхних этажей, и там он трудился до самого конца дня.
Он изобразил интерьер дворца, увитого гроздьями винограда, а для второго акта перерисовал уже упомянутый выше идеалистический пейзаж в розово-сиреневых тонах. К вечеру, когда его пришел проверить месье Бертран, он совсем выбился из сил и был готов уснуть прямо в своем новом кабинете. Сочувствуя молодому подопечному, Бертран налил ему немного коньяка и они выпили за успех балета.
Вторник для Виктора начался с того, что он, спускаясь на завтрак, старался держать лицо, и это было его главной задачей. Не хромать, не морщиться и не вздыхать от боли, никому не показывать свою слабость — вот была главная задача. Шарлотте было не до него, она обсуждала с девушками из кордебалета своего ухажера, который «был самым лучшим на свете». Настроения в тот день у Люмьера не было, еда не лезла, хотелось лечь обратно и спать так долго, чтобы наступили новые сутки, в которых не будет места этой изнуряющей боли.
Он все решил для себя, и это решение далось ему с трудом. Он понимал, на что идет и какой будет цена его выбора, если что-то пойдет не так. Все, что у него было — это решительность и осознание, чего он на самом деле хотел и считал правильным. Сомнения одолевали его, как и любого в подобной ситуации, но, делая выбор, Виктор просто знал, что этого самого выбора у него в общем-то и нет. Его ждал путь, полный преодоления себя, когда ему было необходимо собрать всю мужественность и выносливость, не позволяя себе быть слабым. Он не строил иллюзий — это был оперный театр, и любая ошибка, любая травма могла стоить работы. И он не был готов покинуть Гарнье прямо сейчас. Он надеялся, что у него есть впереди то малое время, которое остается артисту балета в его возрасте. Виктор еще успеет покинуть стены театра, завершив карьеру, разваливаясь от обострений всех своих переломов.
Впереди был целый рабочий день, и он уже работал на износ. Воспаление вызывало не только боль, сколько жар, общее плохое самочувствие и упадок духа. Люмьер надеялся, что сможет выдержать это все без веществ. Ему хватило прошлого раза. Когда только это случилось, он стал употреблять как алкоголь, так и кокаин, и это было не самым лучшим решением. Он мог потерять свое место уже не из-за травмы, а из-за невменяемости. Благо, что его вовремя отстранили от постановок и отправили на принудительный отдых, иначе бы он не справился и раньше превратился бы в зависимого от лекарств и напитков человека. Ему потом пришлось бороться с тем, как сильно его тянуло к кокаиновым препаратам. И Люмьера это выводило из себя. Он не хотел повторения.
Когда он вышел из столовой, едва ли позавтракав, и направился в сторону нужного танцевального класса, его по пути встретила сама мадам Лефевр, и, ничего не объясняя, повела в совершенно другом направлении к другой зале, где собралась едва ли не вся труппа к тому моменту. Они вошли, и все поприветствовали мадам, а она, в свою очередь, остановила не понимающего Виктора перед всеми.
— Только что пришло распоряжение, — строго начала она, обращаясь ко всем и к Люмьеру в частности, — что Виктор Люмьер должен танцевать ведущую партию. Партию Принца, разумеется.
Виктор посмотрел на нее так, словно впервые видел.
— Поскольку у нас нет ни минуты свободного времени, то репетицию начнем сейчас же.
Люмьеру подобное заявление казалось нелепым — он и Принц в этой постановке, уникальной для Опера Гарнье. Он был первым солистом, но никак не этуалем, который должен был танцевать. Это мероприятие было куда серьезнее рядового балета, а потому он не мог понять, почему выбор пал на него, причем столь неожиданно, а не на «звезду» театра. Но долго раздумывать ему не дали, отправив переодеваться. Виктор очень надеялся, что не станет инвалидом к концу первого же рабочего дня.