Благо, что он смог отдохнуть перед репетицией, а потому она далась ему легче, чем могла бы. К тому же, сперва смазав колено той целебной мазью с жутким запахом, которая все-таки действовала. Он был несказанно рад тому, что между делом появилось время прилечь — мадам Лефевр вызвал к себе директор, а потому она чуть раньше отпустила труппу на обед. Виктор не был голоден, а потому предпочел провести лишние пятнадцать минут в постели, чтобы отдохнуть. Партия Принца была несложной, но в его нынешнем состоянии даже самая малость казалась сущим кошмаром. Не ровен час, он случайно упадет с лестницы, и о сцене можно будет забыть навсегда. Он всю свою жизнь посвятил балету и оперному театру — сперва одному, потом другому — и было невыносимо осознавать то, что он ходил по краю и мог в любую секунду сорваться вниз.
Мысли все время возвращались к Венсану, который теперь работал в театре, но с которым они все еще не пересеклись. Хотел ли этого Виктор? Конечно. Он не считал, что один глупый инцидент из-за некоторой несдержанности одного из двух мог стать окончательной причиной разрыва общения, к тому же Дюплесси не был виноват в том, что влюбился в Виктора, и, будучи католиком, перенервничал из-за бурных чувств. Даже обыкновенная и «правильная» влюбленность порой шокирует человека, уж не говоря об однополой, непризнанной церковью вообще и обществом в полной мере.
После нескольких последних репетиционных часов, он выдохся, но все-таки нашел в себе силы, чтобы посетить один из музыкальных классов, чтобы поиграть на фортепиано если не свое, сочиняя новое, сколько чтобы размять пальцы. Виктор считал, что ему стоит упражняться как можно чаще, чтобы не потерять драгоценный навык.
Он дошел до того самого зала, где обычно проводил время, и сел за уже ставший родным инструмент, чтобы сперва поиграть Шопена, приятно ласкающего слух. Его опусы настраивали на спокойный лад, помогали прийти в себя после долго дня и наконец расслабится духом.
Потом он заиграл Моцарта — легко, воздушно и быстро, чтобы возбудить в себе гамму радостных чувств. Виктор любил музыку австрийского гения, правда, в особенности allegro moderato первого скрипичного концерта. Люмьер восхищался этим человеком и его талантом.
Моцарта сменил Иоганн Штраус. Его «Вальс венской души» был одним из самых любимых произведений Люмьера, который он чаще всего играл на скрипке и почти никогда — на рояле. Хотелось легкости. Легкости бытия. И только музыка помогала отпустить мысли, когда он закрывал глаза и играл в свое удовольствие, улыбаясь пустоте, сгущающимся сумеркам и мелодии, льющейся из-под пальцев.
А после, когда буря радости и восторга стихла, он успокоенно заиграл Вариации Гольдберга. Музыка лилась печально, но была такой светлой и умиротворяющей, возвышающей, что он не мог противиться желанию и порыву души исполнить ее. Он хотел бы сыграть на рояле Венсану, и чтобы он сидел рядом, пил вино и не думал обо всех трудностях, не преодолевал бушующее море сомнений, а просто слушал и чувствовал, как прекрасна жизнь на самом деле.
Следующие дни пролетели незаметно. Утренние часы Венсан проводил в театре, где вместе с группой художников-живописцев занимался декорациями. Затем он бежал в студию, где вплоть до самой ночи работал над своей серией. Несколько раз он пытался найти Виктора, но дел было так много, что он не мог себе позволить надолго отвлечься от работы. В череде будней художник совсем забыл, что на неделе его студию хотел посетить месье Эрсан, и когда в четверг ему пришла записка, это стало для него полной неожиданностью.
Он всегда считал, что способен рисовать достаточно быстро, однако за эти несколько дней совершенно выбился из сил. В театре он столкнулся с тем, что как бы хороши ни были его рисунки, всегда есть то, что необходимо исправлять. Когда после четырнадцатой перерисовки фон для первой картины первого акта наконец-то утвердили, он было вздохнул с облегчением, но все еще оставалось четыре эскиза, которые было необходимо согласовать. Работа над театральной серией тоже продвигалась не так хорошо, как хотелось Венсану. За несколько дней он смог завершить лишь одну картину из пяти, и оставалось лишь надеяться на то, что гнев заказчика не будет слишком сильным.
В назначенный час в дверь постучали. На пороге стоял Себастьян Эрсан. Он был одет в безупречный костюм и легкое пальто сливового цвета.
— Прошу вас, проходите, — произнес художник, стараясь пригладить непослушные кудри.
Эрсан обвел внимательным взглядом студию художника. В его взгляде скользило легкое презрение. Скинув пальто и положив цилиндр, он прошел внутрь небольшой мастерской художника. Тщательно осмотрев отобранные картины, Эрсан прошел в дальнюю часть студии, где у стены стояли недавно написанные работы. Венсан только недавно покрыл их лаком и теперь они сохли.
Остановившись у портрета Виктора, некоторое время Эрсан молчал, а затем задал вопрос вкрадчивым голосом:
— Кто изображен на этой картине?
— Один танцовщик из Опера Гарнье, — растеряно ответил Венсан.
— Вот как. Он очень красив. Сколько вы хотите за нее?
— Она не продается, — твердо ответил художник.
— Я могу вам дать тысячу франков. Две тысячи, — настаивал Эрсан.
Венсан выпрямился.
— Вы можете купить любую картину, кроме этой. Это мое окончательное решение.
Эрсан смерил его ледяным взглядом, но ничего не сказал. Еще несколько минут он любовался картиной. После этого, развернувшись, он попросил художника показать другие его работы. Эрсан провел в мастерской художника еще около получаса. Отобрав несколько картин, он щедро за них заплатил. Затем они обсудили детали для последних картин театральной серии, и он ушел. Оставшись в одиночестве, Венсан еще долго смотрел на портрет Виктора, любуясь каждым мазком, а затем тихо произнес, обращаясь в пустоту:
— Я назову эту картину «Гимн Красоте».
========== Глава VI ==========
Тишины и покоя не было в Опера с самого утра. Театр суетился: костюмеры носились туда и обратно, снимали мерки с занятых артистов, осветители даже перестали пить и настраивали свой инструментарий, художники вовсю работали над декорациями не только в цехах, сколько уже на самой сцене, то и дело что-то замеряя, устанавливая и вновь убирая. Артистов подгоняли там и тут, чтобы не толпились и скорее занимали места на сцене — решение перенести репетиции в главный зал посеяло смуту, если не панику. Оказалось, что учредитель вечера планировал посетить репетиции и не было точно известно когда именно, а потому в скорейшем времени все артисты должны были выучить свои партии настолько хорошо, чтобы все прошло без единой оплошности, словно бы на генеральной репетиции.
Оркестр занял свое место в яме, как и дирижер. Постоянно слышались звуки настраиваемых инструментов, в зале подняли зажженную люстру, что было непривычно. Месье Карпеза, месье Бертран и мадам Лефевр наблюдали за труппой из зала, оценивая «картинку», что представала перед ними. Создавалось впечатление, что премьера должна была быть завтрашним днем, кто-то даже шутил на эту тему, но всем было в общем-то не до веселья.
Виктору казалось, что он скончается на сцене раньше, чем они представят «Бабочку». Слишком много репетиций, слишком ослабленный организм. Но он честно не сдавался и каждый раз говорил себе «держись», когда боль достигала апогея, а потом вновь отступала, и это казалось облегчением. Перевязанный коленный сустав постоянно тянуло, держать улыбку не было никакого желания, но работа обязывала. Пусть во всеобщем суетливом круговороте и прошла первая половина утра, то вторая началась с того, что на сцену вышел он — «звезда» театра, Доминик Готье. Его не устраивало положение дел, и, кажется, тот достиг точки кипения.
«Прима», как его называли за глаза, был вспыльчивым молодым человеком, тщеславным нарциссом, считающим, что весь театр должен подносить ему лавровые ветви и целовать ноги за талант. Бесспорно, он был талантлив. А еще был редкостным негодяем.
Он появился на сцене словно из ниоткуда, хватая Люмьера за грудки. В его лице читалось не просто недовольство, а самая настоящая ярость. Увидев, что назревало нечто дурное, мадам Лефевр и директор вместе с дирижером поспешили на сцену, чтобы урезонить Готье, который уже не раз в порыве злости мог хорошенько приложить не только мужчину, но и женщину. Его вздорный нрав подпортил кровь многим в Гарнье.