— Правду.
Спустя четверть часа в кабинете директора разразилась нешуточная ссора.
— Не может быть и речи о том, чтобы Люмьер выступал! — на повышенных тонах заявил месье Жерар.
— У нас нет выбора, — мрачно отозвался директор.
— Нога не успеет зажить за столь короткий срок.
— Это не имеет значения. Виктор Люмьер должен танцевать.
— Он не будет позорить наш театр! — взвился Жерар.
Директор Карпеза нахмурился и подошел к окну. Положение выглядело безвыходным.
— Значит вы должны здесь все, чтобы спектакль прошел на должном уровне, — наконец, вкрадчиво произнес он, поправляя сползшие на кончик носа очки.
В дверь постучали. Мадам Лефевр вошла в кабинет, прерывая перепалку двух мужчин. Она прошествовала до стула и села, призвав обоих успокоиться и начать разговор куда более спокойный.
— Ему вправили ногу, сделали несколько уколов. Я оставила Виктора отдыхать. Господа, до премьеры осталось чуть больше полутора недель. К чему вы пришли, пока меня не было, месье Карпеза, месье Жерар?
— Люмьер будет танцевать, — с явной неприязнью в голосе сказал Жерар. — Мы должны не только поставить его на ноги, но и проследить за тем, чтобы он исполнил свою роль безупречно.
— Он исполнит, — твердо сказала мадам Лефевр, но потом добавила: — но цена слишком высока. Месье Дюпон, врач, сказал, что Виктор обращался к нему около недели назад или даже больше. И тот заверил меня, что Люмьер может остаться недееспособным на всю жизнь. Нам стоит подумать не над тем, как мы натренируем его прыжкам и турам, которые он и так делает талантливо и умело, а то, как поставить балет и не оставить его инвалидом.
Все взгляды устремились на директора Карпеза, который, казалось, был больше увлечен видом из окна, чем разговором. Некоторое время в кабинете царило молчание, а затем, тяжело вздохнув, он произнес.
— У меня связаны руки. Мы должны пойти на риск.
— Неужели этот человек настолько всемогущий, что его слово — закон? — Мадам Лефевр нахмурилась и ее лицо приняло выражение суровости.
— Моя дорогая, вы даже не представляете насколько.
— Я спрашивала Виктора. Он понятия не имеет, кто мог за него просить. — Она поджала губы, тяжело вздохнула, и потом добавила: — Пойти на риск. Мы рискуем не репутацией театра, а живым человеком.
Ей стало больно. Не как балетмейстеру, а как женщине, которая знала Виктора на протяжении пятнадцати лет.
— Он ведь вовсе не выдающийся танцовщик! — вставил Жерар.
— Мне не ведомо, чем Люмьер так ему приглянулся, но могу вас заверить, если он не выйдет на сцену нам всем очень не поздоровится. Театр могут закрыть.
— Виктор одарен двумя вещами — музыкальным талантом и внешностью. Второе, вероятно, и приглянулось. — Мадам Лефевр встала, сделала несколько шагов по кабинету. — Пусть так. Месье Жерар, оставьте зависть и восхваление своего Доминика в вашей голове и обернитесь всем вашим талантом хореографа к человеку, который вынужден незаслуженно выстрадать вечер премьеры. Помогите мне осмыслить, как подойти к его занятиям так, чтобы он был готов выступить, но впоследствии не остался искалеченным. Я надеюсь на вас и на ваше понимание.
— Вы слышали мадам Лефевр? — обратился к Жерару месье Карпеза. — От вас двоих я жду блестящей работы. И помните, что стоит на кону.
Он сел за стол и внимательно посмотрел на своих подчинённых.
— А теперь можете идти.
Виктор спал не менее трех часов, измученный недосыпом, усталостью и болью, а также голодом в последние несколько дней. На улице еще не стало смеркаться, а потому он решил остаться в комнате мадам Лефевр до того момента, как наступит время ужина, музыкальные классы станут свободны, как и репетиционные, так и спальни опустеют на час, пока артисты будут занимать столовую. Настроения общаться и пересекаться с кем-то тем более не было. Не после всех тех слов, что он услышал за спиной и в лицо, стоило только упасть. Конечно, он понимал, что найти себе друзей в театре практически невозможно — это извечное поле боя, где каждый сам за себя. Змеиный клубок, гадливый и гадостный, где каждый друг другу готов подсобить на неудачу, порадоваться травме, увольнению и чему похуже. У Виктора даже появилась мысль, что он был бы рад жить теперь вне театра, если бы это было возможным — и стоило развить эту мысль, — и приходить с утра пораньше на репетиции и уходить после них к себе домой. Люмьер допустил глупую мысль, что был бы не прочь жить даже с Венсаном. Как-никак было бы в разы легче держать ежемесячную плату и в отличие от Гарнье там не было всех этих отвратительных людей.
С такими мыслями он пролежал дотемна, до семи вечера. Потом тяжело поднялся и привел себя в более или менее сносный вид, чтобы отправиться в спальню и забрать скрипку, поскольку не хотел оставлять самое ценное, что у него было, рядом со своими не товарищами, и проследовать в дальний музыкальный класс, держа в руках футляр и небольшой бумажный сверток, где находились несколько вещей, которые он так давно не мог изучить. Не было желания.
Виктор оставил футляр со скрипкой на широком подоконнике, не планируя играть. Он сел за рояль и раскрыл его крышку. В зале, как и обычно, было темно. Не было даже лунного света за окном — она еще не появилась на небосводе. Люмьер закрыл дверь на ключ, чтобы его точно никто не побеспокоил. Ему категорически необходимо было побыть одному.
Покинув театр в тот день, Венсан быстрым шагом направился в свою студию. В голове блуждало множество мыслей, но сильнее всего было растущее с каждой секундой беспокойство за Виктора. Он чувствовал раздражение и смятение. То, что он услышал сегодня в театре, поразило его до глубины души. Он, конечно, и раньше слышал о вражде в театральных кругах, но никогда не думал, что все может быть настолько ужасно. Он даже поймал себя на мысли, что больше не хочет возвращаться в Опера Гарнье.
На площади Клиши Венсан остановился и, недолго подумав, зашел в кафе. Заказав абсент, он положил на стакан специальную ложечку с прорезями, водрузил на нее кусок сахара и поджег. Сегодня он чувствовал желание напиться. После третьего стакана, он ощутил головокружение и приятное тепло. Злость постепенно отступала. Вдруг он понял, что должен вернуться в театр и обязан помириться с Виктором. Заказав еще одну порцию, он осушил стакан одним глотком, а потом тяжело поднявшись, отправился домой.
Вернувшись в студию, Венсан достал портрет Люмьера и некоторое время просто смотрел на него. Внутри что-то сжалось. Он почувствовал как слеза покатилась по его щеке. Как могли все эти люди судить Виктора? Как они могли плести вокруг него свои интриги? Не могло быть и речи о том, чтобы Виктор мог специально кого-то просить о роли. Вероятно, это просто досадное недоразумение. Венсан хорошо помнил их разговор на эту тему. Он знал, что Виктор не заслужил ничего из случившегося и знал также четко и ясно, что хочет быть с ним рядом хотя бы как друг.
Виктор чувствовал себя как никогда одиноким. Навалилась не просто душевная усталость, сколько одиночество. Неприкрытое, самое настоящее. Оно легло на плечи, как старое шерстяное одеяло, которое того сильнее сдавливало, чем грело.
Люмьер осторожно, словно бы несмело, коснулся клавиатуры, поглаживая клавиши. Они приятно холодили подушечки пальцев. Он собирался с мыслью, пытался понять, что хотелось сыграть. Виктор выбирал каждую мелодию по зову сердца, не по желанию разума, что стоило бы размять пальцы или оживить ту или иную мелодию. К горлу подступил такой болезненный ком, который не удавалось сглотнуть. Он закусил губу и прикрыл глаза, чтобы не произнести ни звука.
Зазвучал Бетховен. Четырнадцатая соната для фортепиано.
Люмьер закрыл глаза, и тогда почувствовал, как пара клавиш под пальцами стали влажными. Он только горько усмехнулся своей слабости и продолжил играть.
Ему нужен был друг. Близкий человек. С которым можно было бы просто поговорить. Который бы не смотрел с укором, не обвинял во всех грехах, не задавал бы вопросов, на которые и так уже знал ответ, и не ждал от него предательства, зная, что если Люмьер открылся и принял его в свою жизнь — это навсегда.