— Идеально. Я знаю, Мари. Я не обижаюсь. Я умею танцевать, потому что я этому научен и у меня есть природное изящество, но я совершенно уверен в том, что мое призвание — это музыка. Танец — моя работа, мой труд. Днями, годами, десятилетиями я занимался танцем. Но не всем дано быть на вершине.
— Ты достойный первый солист, но этуалем тебе не стать.
— Я знаю. Каким бы засранцем ни был Готье, он бесконечно талантлив. И танец его призвание.
— Я рада, что ты понимаешь.
— Мне ведь не десять лет, когда хочется везде и во всем быть первым.
— Таким образом, Виктор, мы будем заниматься с тобой, а потом и с Софи. Перекроим сцены, если потребуется, чтобы лишний раз не подвергать тебя испытаниям. Правда, Жерар готов тебя «убить», если потребуется.
— Он… не приемлет полумер.
— В этом ты абсолютно прав.
— Когда начнем?
— Сейчас.
Люмьер удивленно на нее посмотрел, но потом понял, что начинать он должен был в первую очередь с отдыха. Он согласился, кивнув, и встал, но мадам Лефевр остановила его и попросила сесть обратно.
— Сейчас ты будешь наблюдать за всем из зала, потом пойдешь разогреваться, растягиваться. Мне не нужно, чтобы твое тело костенело. Занимайся упражнениями на связки и суставы, излишне не напрягаясь. Потом хорошо пообедай и, ради всего святого, перестань над собой издеваться.
— Я понял, всё понял. — Он кивнул. — Спасибо, что заботишься обо мне.
— Не привыкай. — Она улыбнулась.
— Ни в коем случае!
Виктор еще некоторое время сидел в зале, смотря на кордебалет и на соло Софи Равель. Он старался отмечать важные моменты, слушал музыку, наблюдал за работой Жерара и мадам Лефевр. Первый вызывал у него отторжение после того, как стал относиться к Люмьеру совершенно предвзято, стоило только Виктору занять место его любимчика. Прежде ему казалось, что хореограф относился к нему, как и ко всем другим — с должным равнодушием. Однако ситуация, сложившаяся в театре, после объявления Виктора претендентом на роль Принца сложилась не самая лучшая. Это объявление, прошение вышестоящего лица, подействовало, как лакмусовая бумажка. Вся гнусь полезла из людей, от которых, впрочем, он этого ожидал. Виктор очень хорошо разбирался в людях, видел многие скрытые пороки в них насквозь, мог предугадать исход событий и поведение тех или иных личностей. Он не доверял никому, старался ограничивать круг близких людей. Виктор разграничивал понятия честности и искренности. Если с Венсаном он был искренним, не чувствуя от него угрозы, зная, что его поймут, то в театральном коллективе он был куда более скрытым, но просто честным и не прощающим гадостного отношения человеком.
Он понял, что за все это время так сильно соскучился по матери. Скоро и вовсе должна была быть годовщина смерти отца, а потому ему стоило бы наведаться в Руан. Виктор старательно приезжал каждую весну хотя бы на неделю, а все остальное время работал в Париже, чтобы иметь возможность содержать ее и себя. Люмьер рассудил, что стоило бы над этим хорошенько подумать. Виктор даже подумал, а не предложить ли Дюплесси съездить в его родной город. Все-таки, там было что посмотреть, а несколько дней и вовсе можно было отдохнуть от суеты и Парижа, и оперного театра, ведь в Нормандии было ничуть не хуже, чем в столице. Виктор очень любил свой родной город, в котором едва жил.
Заскучав в зале, он направился в спальню, чтобы переодеться и пойти позаниматься в танцевальный класс. Мадам сказала, что номер двадцать один был свободен, и там он мог спокойно запереться и потренироваться. Мари прекрасно знала, что театральные настроения и пресловутая нелюбовь артистов друг к другу кого угодно выбивали из колеи. То же самое произошло когда-то и с ней после рождения дочери. Шарлотта родилась «не Бог весть от кого», и хотя в театре это не было ничем удивительным, злые языки на то и злые языки, что могут попортить кровь и нервы кому угодно.
Виктор занимался полдня, разогреваясь и растягиваясь. Пробовал даже потанцевать отрывки из различных балетов, которые помнил. В целом, тело слушалось очень даже хорошо и ногу почти не тянуло благодаря лекарствам. Здоровый завтрак и быстрый сытный обед, где они пересеклись с Венсаном — он был ему очень рад! — способствовали не только хорошему самочувствию, но и настроению.
Он занимался долго, даже с удовольствием, будучи в полном одиночестве в залитом солнцем балетном классе, и ему было так хорошо, что он даже прочувствовал веру в оперный театр вновь, словно бы очаровался профессией и своим местом. Конечно, он любил Гарнье, любил музыку и искусство, но так невозможно устал от бесконечной лжи и фальши.
Мышцы приятно разогрелись, тело стало куда более гибким — Виктор чувствовал удовлетворение от проделанной работы. И пусть он не занимался в полную силу, или же не испытывал себя вновь на прочность, все казалось достойным. Он закончил к ужину, чтобы спуститься и вдоволь наесться предложенным луковым супом с сыром и омлетом, который он предпочитал больше, чем жареные яйца. Правда, последние в исполнении Венсана ему понравились. Возможно, в этом была заслуга самого повара.
Виктор спустился в столовую и взял себе ужин, присаживаясь за полностью свободный стол — он пришел раньше, а потому многие еще были на репетиции. Несмотря на предстоящий балет, не были отменены оперы, а потому приходилось освобождать сцену заранее, чтобы оперные артисты прогоняли свои сцены и спектакли. Репетиции начинались в восемь утра и заканчивались в пять вечера. К семи часам зал театра был полон зрителей, а бо́льшая часть танцоров уходила домой или разбредалась по закоулкам Гарнье.
В восемь часов Виктор еще в обед назначил музыкальный сеанс, когда собирался сыграть Венсану свое произведение. Нервничал ли Виктор? Нет. Переживал ли? Определенно! Он собирался сыграть свое собственное, искреннее, признание без слов: в благодарности, во влюбленности, в чистом и высоком чувстве. Ему было лишь по-настоящему жаль, что Венсан не сможет услышать всю красоту произведения в его исполнении — Виктор не мог играть одновременно на рояле и скрипке. Но мог разделить сонату на две части, чтобы звучал не дуэт, а монолог каждого инструмента. Это показалось ему достойной идеей.
Виктор вернулся в спальню, где решил ненадолго прилечь. Скрипку он должен был забрать через сорок минут у мадам Лефевр, которая бережно сохранила ее, пока Люмьер спал дома у Венсана. Он остался один, прилег на постель и задумался. Мысли о Венсане вызывали у Виктора улыбку. Он думал о том, станут ли они еще ближе и хотел бы он этого? В нем не было горячего желания, не хотелось разделить постель, сколько хотелось общаться, узнавать друг друга с различных сторон, знакомиться с чужим искусство и плавно, мягко проникать в чужую жизнь. Венсан трогал Виктора своей открытостью, непорочностью, своим умом и порядочностью. Виктор и в самом деле был уверен, что повстречал «сына божьего», прекрасного и чистого человека, какого не встречал никогда прежде.
Они встретились в коридоре третьего этажа, где находился тот самый музыкальный класс. Виктор ждал Венсана у двери, уже поигрывая ключами в пальцах. Он улыбнулся, стоило его художнику подойти ближе. Люмьер открыл музыкальный класс, пропуская Венсана вперед и прося зажечь одну свечу на подоконнике и присесть на скамеечку у рояля. Он дождался, пока Венсан исполнит его просьбу, а потом и сам сел за рояль. Он беспокоился, словно на первом свидании. Даже перед первой близостью ему не было столь волнительно. Люмьер открыл крышку клавиатуры, нежно обводя пальцами клавиши, как делал это каждый раз.
— Если ты захочешь, — сказал Виктор, — я буду играть для тебя. — Он заиграл простенькую мелодию, разминая пальцы. — Если, конечно, тебе понравится то, что я хочу сыграть сейчас. — Люмьер улыбнулся, посмотрев на Венсана.
Но потом он остановился, прикрыл глаза и задержал дыхание, вскинув руки над клавиатурой, и замер. И спустя несколько секунд из-под его скоро движущихся пальцев полилась мелодия. Она была эмоциональной и чувственной, но вместе с тем и полной глубины, светлого душевного переживания. Начавшаяся тихими, едва слышимыми переливами, она набирала силу. Воздававшая лавры классике, ее музыкальная форма все же отличалась, и стремилась к чему-то новому и непривычному. Как и Виктор, она была другой, опережавшей свое время. Люмьер играл так увлеченно, что аж прикрыл глаза, отдаваясь музыке всем своим существом. Его лицо расслабилось, а руки порхали так быстро и легко, словно бы он не прикладывал никакого усилия, и музыка рождалась сама по себе.