Когда фортепианная партия закончилась, Виктор встал, чтобы взять уже настроенную и подготовленную скрипку и смычок, оставленные на подоконнике. Он не открывал глаз — в голове все еще звучала мелодия. Встав в позицию, он посмотрел в глаза Венсана. Казалось, в этом взгляде можно было прочитать и легкую неуверенность, и совершенную решительность, и единственную, самую главную просьбу: «пожалуйста, прими меня всего».
Это было больше чем плотская близость, горячее, чем любой поцелуй и прикосновение. Виктор играл, отдавая всего себя не меньше, чем за роялем, но Венсан мог слышать, как скрипка стала его голосом, словно бы Люмьер говорил обо всем, о чем Виктор не мог молчать. Он никогда и никому не играл на скрипке. Это было его сердце, заключенное в музыкальный инструмент; его музыка была душой и разумом, что сплетались воедино, рождая каждую написанную им мелодию. И Виктор верил, на самом деле верил, что Венсан его обязательно поймет.
Когда Виктор начал играть, Венсан почувствовал словно время остановилось. Он сам не заметил, как по его щекам покатились слезы. Это было так прекрасно. Он вспомнил, как в детстве любил гулять по саду, разбитому вокруг фамильного замка. Там росли чудесные розы, которые он любил рисовать каждый день после обеда. Именно там он впервые открыл свой талант. То было чудесное время.
— Это было так чудесно, Виктор, — выдохнул он, смахивая слезы, когда тот доиграл. — Ты напомнил мне о давно ушедших временах.
Виктор улыбнулся, опустив смычок и скрипку.
— Рад, что эта музыка оживила в тебе приятные воспоминания.
Люмьер осознал, что испытал легкое разочарование, ведь не об этом он хотел сказать Венсану, не возродить в нем те или иные чувства, связанные с прошлым, но прекрасно при этом понимал, что он не в силах повлиять на то, что человек услышал и как прочувствовал.
После этого он сел обратно за рояль и к скрипке больше не прикасался. Виктор решил поиграть ему Моцарта, чтобы вернуть более радостное и спокойное расположение духа, наполнить душевную чашу легкостью гения венского композитора. Время уже совсем клонилось к вечеру, а потому не было ничего лучше, чем настроить себя на умеренный лад, внимая опусам Шопена, которые, словно биение человеческого сердца, словно чистое и неподдельное чувство умиротворения, ласкали душу. Он играл ему любимый девятый опус, первый ноктюрн. Виктор не смотрел ни на Венсана, ни на клавиши, он вновь закрыл глаза, чтобы отдаться музыке целиком. Единственной возлюбленной, которая принимала его без слов.
Он не доиграл, всего пару нот и начал играть второй ноктюрн, чуть более эмоциональный. Виктор не чувствовал себя одиноким рядом с Венсаном, то ощущал, как уходит в глубь себя и ничего не может с этим поделать, отрывается от реальности, внимая мелодии и тишине, следующей за каждым звуком на доли секунды. Он открыл глаза и посмотрел на Дюплесси и сказал:
— Не плачь. Пока я играю для тебя, я хочу, чтобы ты был счастлив. Закрой глаза и чувствуй. Пока ты смотришь, ты не можешь чувствовать чистую красоту. Это музыка, не живопись. Тебе нет надобности смотреть.
Руки творили искусство, оживляя лишь эмоцию, бессознательное, записанное нотами, которых перед ним не было.
— Внимай, Венсан, — он наклонился ближе, говоря шепотом в самое ухо своего слушателя. — Нет ни тебя, ни меня. — Виктор прислонился лбом к виску своего художника, чтобы не терять связь с реальностью.
Он играл так самозабвенно, так отчаянно, но в то же время так спокойно, зная, что не хотел бы обрушить на Венсана свои переживания, которых было столь много. Ему хотелось подарить тому покой, безмятежность и бездыханную легкость. Чтобы не было сомнений, не было забот, лишь очарование этим совершенным моментом.
— Чувствуй, пожалуйста, чувствуй. — Он говорил так тихо, шепотом касаясь его щеки.
Невыразимая нежность — вот, что чувствовал Люмьер к человеку, сидевшему рядом с ним. О ней можно было говорить возвышенно, патетично, но говорить не хотелось. Он играл ее, и это звучало красивее, правильнее и правдивее любых слов.
Есть только мгновение, и оно звучит.
Венсан внимательно слушал музыку, хотя на самом деле, казалось, в своих мыслях был очень далеко. Он вспоминал все то, что старался забыть в последние годы. Невероятным образом музыка Виктора позволила ему скинуть весь ворох насущных проблем и тревог. Он почувствовал себя вновь юным невинным мальчишкой, только готовящимся познать тайны этого мира.
— Виктор, — осторожно начал он, после того как тот доиграл очередную мелодию. — Эта музыка воистину прекрасна, но то, что ты играл первым никак не выходит из моей головы. Я заметил, как тень пробежала у тебя по лицу, когда я сказал про свою ассоциацию. Не будь слишком строг ко мне. Эта музыка напомнила мне о безграничной чистой любви, которую я испытывал лишь в детстве. Она заставила меня стряхнуть с себя все сложности будней и сделать глоток свежего воздуха. У тебя огромный талант, но должно быть я не первый, кто об этом тебе говорит. — Он повернулся к Виктору и убрал выбившуюся прядь у него со лба. В его движениях читалась легкость, а в глазах светился настоящий восторг. — Ты заставляешь меня забыть обо всех невзгодах, — тихо произнес он. — Рядом с тобой я знаю, что нет таких сложностей, с которыми мы бы не смогли справиться вместе.
Виктор посмотрел на Венсана с явным вопросом, когда прозвучало «мы». Он ответил. Нет, не словами, как делали обычные люди, ведя диалог. Люмьер прикоснулся к клавишам, играя рождающийся у него в это время в голове тот самый ответ. Ему показалось, что он просил о невозможном — чтобы Венсан стал понимать его через музыку: то, что он думал и чувствовал, и совершенно не важно, играл бы он Шопена или же себя. Венсан внимательно выслушал музыку и с улыбкой ответил.
— Я знал, что ты меня поймешь.
Виктор, не прерываясь, из импровизации стал наигрывать вариацию сонаты, которую играл самой первой. Самую, вероятно, чувственную ее часть, но звучала она чуть более несмело.
Дождавшись, когда тот доиграет, Венсан повернулся к нему и, чувствуя напряжение всем телом, внезапно поцеловал его. Позже он сам не мог объяснить, что именно на него нашло, но в тот момент все о чем он мог думать было то, насколько пленительным выглядел Виктор.
Люмьер ответил на поцелуй, стихийно запустив пальцы в его волосы, прижимаясь ближе — хотя куда было ближе. На душе потеплело. Такой решительный жест! Виктор надеялся, больше не будет сопровожден сомнениями, потому что сейчас, как ему показалось, Венсан не сомневался.
Все стало так гармонично, момент словно бы пришел в точку невозврата, и необратимое случилось. И Виктор так хотел этого необратимого, что поцелуй выходил совсем нескромным. Венсан запустил пальцы в его кудри и продолжил поцелуй. В этот раз его вовсе не беспокоили мысли о греховности происходящего. Он решил, что если за это последует кара господня, то он примет на себя удар. А пока он лишь плотнее придвинулся к Виктору, стараясь растянуть этот момент как можно дольше. То, что творил Люмьер своими губами и языком, нельзя и словами написать. Он целовал его так, наслаждаясь мгновением, стараясь запечатлеть его в памяти всеми возможными способами. Поцелуй длился долго, становясь то горячее, то мягче и спокойнее, когда они просто соприкасались, снова разделяя одно дыхание на двоих. Виктор касался его лица пальцами, лаская кожу; запускал их в волосы и терялся в ощущении первозданного восторга. Люмьер оторвался от его губ, повинуясь стихийному желанию, чтобы продолжить целовать шею Венсана, вдыхая терпкий увядающий к ночи аромат. Напоминающий тому что-то восточное, он дурманил не хуже поцелуя. Виктор чувствовал под языком легкую горечь: вкус его кожи и цитрус, все еще пылающий, но согревающий. Пальцы, только что игравшие Шопена, расстегнули несколько пуговиц, разводя в стороны воротник. Люмьер целовал его ключицу, обводя изгиб губами. Вторая рука повторяла движения с другой стороны, в то время как свободная ладонь легла на бедро Венсана, мягко, но уверенно сжимая. Еле сдерживаясь, чтобы не застонать от удовольствия, Венсан одной рукой обхватил его за плечи, вдыхая легкий цветочный аромат. На несколько мгновений он замер, позволяя Виктору делать все, что ему заблагорассудится, а затем тяжело отстранился, стараясь сдерживать расцветшую в его душе страсть.