— Нас могут заметить, — хрипло проговорил он, бросая взгляд на неплотно закрытую дверь класса.
Виктор опустил глаза, отмечая, что Венсан и правда был очень отзывчивым на ласку — впрочем, как и он сам. Рука, покоившаяся на бедре художника, все еще сжимала его. Люмьер ослабил хватку, поглаживая ногу, чуть улыбаясь.
— А если я ее закрою? — Второй рукой он прикоснулся к его шее, где только что целовал. Кожа была чуть влажной и подернутой алым.
Венсан промолчал, отчего-то густо краснея. Он вновь подался вперед и запечатлел на его губах короткий поцелуй и затем отстранился. Закусив губу, он некоторое время изучал клавиши перед собой, а затем тихо произнес:
— Думаю, это не имеет значения.
Виктор смотрел в его глаза, а потом решил проверить мысль, и уже не просто погладил его бедро, сколько прикоснулся, пожалуй, к одному из самых сокровенных мест, внимательно наблюдая. Он должен был убедиться. Венсан машинально перехватил его руку и нервно улыбнулся. Бросив короткий взгляд на Виктора, он вновь уставился на ровные клавиши рояля. Рука Виктора, пойманная за запястье, так и осталась, касаясь ничего не скрывающих брюк, и он чувствовал тепло кожи даже через ткань. Люмьер улыбнулся и убрал руку, мягко избавившись от захвата. Он повернулся к клавишам и заиграл нечто особенно порывистое. Страстное, чувственное, но глубокое, от чего создавалось ощущение, что между ними душная июльская ночь и накаляющийся эмоциональный экстаз. Не плотью, так чистейшим воплощением сознания, решил Виктор. Ведь для первого Венсан не был готов. Виктор тихо запел ему самый страстный дуэт, который знал, аккомпанируя себе самостоятельно.
Откуда-то взялась эта яркая, безудержная сила, которая наполняет не только плоть, но и разум. И стоит отдать должное — Люмьер никому никогда не пел.
Венсан почувствовал как волнение стихает и сам не заметил, как начал тихо ему подпевать. Мелодия казалась знакомой и родной. Еще некоторое время они просидели вот так, просто наслаждаясь музыкой и обществом друг друга, а затем решили расходиться. Одному из них не помешал бы хороший сон, а перед другим лежало множество работы. Виктор на прощание в уже совершенно темном коридоре, где не было слышно и шороха уже почти заснувшего театра, все-таки поцеловал Венсана, напоследок крепко обняв и настояв на том, чтобы тот взял домой экипаж, а не разгуливал по темным улицам. И незаметно оставил в его кармане несколько монет, сделав вид, что это не его рук дело.
Следующие дни пролетели для Венсана незаметно. Работа отнимала все его время. Если он не был занят в театре, то часами стоял в своей студии у мольберта, прорабатывая деталь за деталью заказа. Времени на сон почти не оставалось. Он похудел и осунулся, но в тоже время был безгранично счастлив, ведь у него был Виктор. С того вечера в музыкальном классе, казалось, прошла целая вечность, но он был счастлив и благодарен судьбе за каждую возможность хоть украдкой видеть танцовщика между репетициями.
Месье Карпеза был крайне доволен его работой. В одно утро он вызвал Венсана к себе и объявил, что намеревается обновить костюмы и декорации ко многим текущим постановкам из репертуара. Это требовало большого внимания со стороны художника, но помимо всего обеспечивало его работой на долгий срок. Осознание того, что его труд востребован и услуги необходимы, было приятным чувством. Кроме того, он слышал, что Дюран-Рюэль отправился в одно из своих путешествий и будет отсутствовать в городе в течение нескольких месяцев. Идти к другому торговцу Венсану не хотелось, да и времени на то, чтобы работать над картинами в свое удовольствие, у него не было.
За театральную серию художнику хорошо заплатили. Он знал, что для многих именитых художников эта сумма была бы сущим пустяком, но представителей его направления все еще не жаловали в Париже. Время от времени в газетах появлялись уничижительные отзывы на картины тех или иных импрессионистов, где они назывались не более, чем нелепой мазней. Находились само собой и смельчаки, которые были готовы рискнуть репутацией и пополнить свои коллекции работами нового веяния, но над ними смеялись и их осуждали. В конце концов большинство сбывало свои приобретения за бесценок и вспоминали об этом как о причуде или капризе. Люди, подобные месье Эрсану, встречались редко. Когда серия была завершена, он забрал все пятнадцать картин из студии художника и заявил, что они словно глоток свежего воздуха. Венсан даже покраснел от столь внезапной похвалы. Помимо всего, он все еще никак не мог поверить, что его картины будут украшать Золотое фойе в день премьеры. Правда, его терзали смутные сомнения относительно качества своих работ. Если бы он знал, что его полотна будут удостоены столь высокой чести, он бы приложил в разы больше усилий к их исполнению. Венсан успокаивал себя лишь тем, что картины ему самому очень нравились и он был доволен результатом.
За несколько дней до премьеры его охватило сильное волнение. Он боялся, что результат его работы сочтут слабой пародией на работы его предшественников. До этого момента он даже не осознавал, насколько важная перед ним лежит задача. Венсан ходил по театру, не находя себе места. Ему хотелось поделиться своими сомнениями с Виктором, но в тоже время он опасался, что тот лишь посмеется над ним. Он совсем перестал есть и каждый шорох приводил его в крайнее беспокойство. Доведенный до отчаянья, он уходил в свой кабинет и подолгу изучал готовые эскизы, ища в них то, к чему мог бы придраться разборчивый зритель, а затем, встав на колени перед небольшим деревянным распятием, молился о том, чтобы премьера прошла как можно скорее.
Прошла неделя, полная занятий, когда Виктора поднимали раньше обычного, когда он возвращался совсем поздно ночью, занятый на «особых» занятиях, где ему помогали не только прийти в форму, но и разучить партию Принца. Он был невероятно уверен в себе, готовый сделать все, что потребуется, для достижения совершенства в изяществе. Люмьер отдавался работе так, как никогда, пожалуй, внимая каждому наставлению и замечанию. Почему-то внутри не осталось ни капли желания себя пожалеть, ни одного сомнения в своих силах, ни одного глупого слова о том, что ему не стоит отдыхать и лечиться предлагаемыми способами. Люмьер отдался на волю балетмейстера и хореографа, которые делали все возможное, чтобы он вышел в премьеру и не просто не опозорил театр, но сорвал шквал аплодисментов, а Виктор почему-то был уверен, что так и будет. Внутри все было преисполнено осознанием собственного всемогущества и совершенного желания идти только вперед. Назад пути не было, а потому он был готов идти только вперед. Всегда вперед. Всегда к звездам, задрав голову выше, не оборачиваясь, не боясь, не сомневаясь ни в себе, ни в других.
Улыбка не покидала его лица ни в один день, даже когда начинала болеть обколотая нога. Он был настолько счастлив от того, что чувствовал в себе силу, мог обнять и поцеловать Венсана каждый вечер, и ни одно злое слово его больше не трогало. Он чувствовал такую свободу, словно бы был ветром, музыкой и танцем, и не было у него ни усталого телесного воплощения, ни опечаленного неудачами разума. Виктор был уверен в себе. Он был абсолютно и непритворно счастлив. Он словно бы познал какие-то сокрытые мирозданием тайны. Он принял свой бой против непреодолимой силы, против собственных слабостей. Люмьер ощущал себя крылатым, и был окрыленным, пока звучала музыка и он становился частью чего-то великого.