Если бы кто-то оказался в зале во время одной из репетиций, то стал бы свидетелем диалога:
— Я была не права, Виктор. У Доминика нет того, что есть у тебя.
— Чего же?
— Воли.
Театр готовился к представлению особенно усердно. Декорации, созданные по эскизам Венсана, были готовы и полностью заняли ниши и пространства подвесных этажей. Осветители при каждой репетиции занимались подготовкой, отмечая лучшие положения; костюмеры вовсю работали над костюмами, которые примерялись артистами едва ли не каждые полчаса, ведь до премьеры оставалось три дня.
Вся главная лестница Опера Гарнье заставлялась кадками по свежими цветами, оформлялись гирляндами перила, подготавливались небольшие столики, на которых в день праздника должны были оказаться бокалы с дорогим шампанским. Золотое фойе также не обошли стороной, где установили стойки для картин и несколько таких же небольших столиков, где обязательно должны были оказаться закуски. Казалось, словно бы театр готовился не к представлению, а к роскошному королевскому банкету.
А в человеке, что должен был премьеровать «Бабочку», словно бы разразилась буря и гроза, поразительный шторм, который не разбивал корабли о скалы, а полнил паруса. Люмьер к тому времени едва ли не преобразился. На любой выпад в свою сторону ему хватало лишь взгляда, чтобы приструнить человека. Любой всплеск боли в ноге оставался незамеченным. Потому что в нем не было больше ни страха. Ни боли. Ни зла. Лишь покой. Гармония. Совершенство.
Он получил письмо в ответ за день до премьеры. Слова человека вызывали усмешку. За десять минут он написал ответ. Виктор на пару мгновений задумался, а потом с усмешкой исписал нотами весь лист из классической нотной тетради, сложил его вчетверо и отдал посыльному. Мелодия была уверенной, заигрывающей, мистической и загадочной. Полноценное произведение с припиской «для арфы».
Он чувствовал — впереди было что-то новое, важное, поразительное.
И вот этот знаменательный день настал. Премьера «Бабочки», которая должна была состояться в семь вечера после легкого банкета, и после которой гости проследуют на выставку в Золотом фойе. Что удивительно, Опера Гарнье была полна спокойствия. Все мирно работали, каждый занятый своим делом: артисты балета разогревались, как и Виктор; костюмеры заканчивали работу над нарядами, пришивая последние стразы, бусины и пайетки; гримеры занимались париками и подготавливали кисти и пудру; музыканты вновь и вновь играли особенно сложные отрывки, настраивали музыкальные инструменты; осветители не пили, а занимались делом, что было крайне редким явлением — проверяли светильники, чтобы не оконфузиться. Весь театр сосредоточенно ждал наступления премьерного часа.
Весь балет был отрепетирован как по кусочкам, так и полностью. Все артисты так или иначе уже ждали выхода на сцену, чтобы представить плод трудов нескольких недель. Все так старались, чтобы не упасть лицом в грязь, даже в последние несколько дней забыли о своих междоусобных войнах и обидах ради общего дела. У Виктора было лишь несколько десятков минут, чтобы отдохнуть, отыскать Дюплесси — что получалось, увы, не всегда, — и поцеловать. Он обнимал, целовал, и просил ничего не говорить. На это не было времени. Он хотел быть рядом, чувствовать его тепло, нежность губ и то, как рад был его видеть Венсан. Люмьер расхаживал по театру в репетиционном костюме, ему некогда было переодеваться, а потому он был весь взмыленный, и не слушая возражений Венсана, которого, казалось бы, такое положение вещей не устраивало, привлекал того к себе и целовал. И тогда он чувствовал себя абсолютно целым. Ему было так хорошо, и все нутро полнилось абсолютным счастьем, ощущением всемогущности. Виктору чудилось, что этот день будет полон чего-то великолепного, сияющего, божественного. И пусть он чувствовал это, держа в руках человека, в которого был влюблен, не было момента совершеннее.
— Приходи сегодня в зал, они оставили для тебя место, — сказал Виктор, перемежая слова с поцелуями. — Мадам Лефевр будет со мной за сценой, если вдруг ноге станет тяжело. Место в амфитеатре, откуда она обычно смотрит, будет свободно. Скажи билетерам, что на тебя оставлен билет, скажи свою фамилию, — Люмьер касался его губ, обнимая Венсана за талию, прижимая к себе ближе. — Или будь со мной за кулисами. Как тебе захочется больше. Я буду рад, если ты будешь рядом.
Эти пять или десять минут давали столько силы, столько ярких эмоций, что Виктор не мог не просить его приходить хотя бы ненадолго, отрываться от работы. Благо, что Люмьер репетировал вскоре уже на самой сцене, где Венсан следил за декоративными работами. Виктор был готов взлететь. Впрочем, он именно этим и занимался.
Он не чувствовал боли в ноге — врач контролировал его состояние, давал рекомендации и обрабатывал ту каждые несколько часов, пока шли репетиции. Терапия и щадящие занятия, а также насильственный режим питания и сна вернули ему более или менее хорошее самочувствие, а потому Люмьер был уверен в своих силах.
К пяти часам всех отправили в гримерные, и в этот вечер Виктора готовили к представлению в отдельной гримерной комнате, где обычно собирался премьер. В ней было красиво, более того — роскошно. Огромное зеркало в несколько метров, золоченый трельяж, восхитительная софа, полная подушек, и множество свежих цветов в фарфоровых вазах. Это была непривычная роскошь, и Люмьер даже подумал, а было ли столь же бесподобно в доме у Венсана, которого теперь он в шутку звал «Ваше благородие». Правда, последний так и не сказал Виктору, насколько «благородным» был по происхождению, хотя и Люмьер его не спрашивал об этом в открытую.
Опера полнилась гостями уже с шести часов. Они все были одеты в изящные наряды, с не менее дорогими аксессуарами. Женщины и мужчины как на подбор. И все богатые настолько, что неприлично сказать. Среди них были как и члены семьи президента Мак-Магона, так и деятели культуры, какие-то министры, а также представители знатных родов. Это был закрытый прием для официально приглашенных лиц, и все пригласительные были разосланы именно от имени президента и его жены, а потому обычных зрителей, которые занимали галерку и даже ложи по абонементам, не было. Театру пришлось принести извинения всем держателям мест за неудобство. Хотя Гарнье едва не купалось в деньгах, устраивая представление, выставку и фуршет — заплатили сполна. Каждый артист, что должен был выступить в «Бабочке» получал месячное жалование, поскольку балет не входил в репертуар и был срочно поставлен.
Когда без пяти семь все гости заняли свои места, оркестр приготовился играть, Виктор испытал такое волнение, какого не испытывал раньше, но потом взял себя в руки. В этом акте он появлялся далеко не сразу, а потому было время, чтобы понаблюдать, самому успокоиться и настроиться. Каким бы ты уверенным не был, перед выступлением всегда становится немного волнительно. Он наблюдал из кулис за Софи Равель, разминался, хотя тело и так было в самой лучшей форме. Виктор осматривался, иной раз оборачиваясь, то поглядывал в зал, насколько позволяло расположение. Музыка была красивой и приятной, но не вызывающей бурю восторга.
Обычно балеты не то чтобы сильно нравились Люмьеру, поскольку звучали достаточно примитивно. Он честно считал, что, возможно, в этом была одна из самых главных проблем — ни чарующей формы, ни содержания. Виктору нравились костюмы и декорации, но, может быть, он был немного не объективен.
Он увидел, хоть и зрение у него было не самое лучшее, Венсана в кулисах напротив. Тот не сел на место в амфитеатре, и это было приятно. Он был ближе к Виктору, пусть между ними и была целая сцена. Люмьер улыбнулся тому, надеясь, что его художник заметил.
Виктор ждал своего выхода, переставая нервничать, преисполняясь ощущением уверенности. Когда пришло его время ступить на сцену, он сделал это легко и просто, повинуясь внутренней силе, желанию сделать что-то красивое, стать частью прекрасного балета, пусть и не столь роскошного, как хотелось бы. Люмьеру нравился его костюм, нравилось ощущение первостепенности, ведь в тот день он был премьером — первым танцором на сцене! — и это чувство захватывало. Неземная воздушность, воспарение к красоте, к легкости и вершине изящества определяли «Бабочку», и Виктор старался прочувствовать и показать именно их.