В конечном итоге, Венсан все утро переживал, что они опоздают на поезд, поскольку проснулись только в восемь и почти ничего не успели сделать, но Люмьер заверил его, что заказал повозку заранее и обдумал все как можно более тщательно, и что беспокоиться было не о чем. Легко позавтракав и взяв небольшую поклажу, они отправились к вокзалу. Париж к тому времени уже давно проснулся и зажил привычной утренней жизнью.
Поезд отправился в сторону Руана ровно в девять. Им предстояли три часа до того, как Венсан должен был познакомиться с родным городом Виктора и с его матерью. Вскоре привычный городской пейзаж сменился зеленеющими просторами Нормандии.
Они расположились в небольшом купе, где помимо их двоих никакого не было. Мало кто уезжал посреди недели, да и Руан не был популярным направлением железной дороги. Виктор убрал вещи на багажную полку и сел по движению поезда у окна. Хотелось, чтобы Венсан сел рядом с ним, чтобы его можно было мягко обнять, положить голову на плечо и не отпускать все три часа. Но это было неприлично, хотя мало кто мог их увидеть. И если о своей репутации Люмьер не переживал, то не хотел, чтобы подобное расстроило его художника.
Венсан был молчалив — они собирались в спешке, да и предстоящее знакомство с мамой Виктора, возможно, не добавляло ему уверенности. Пока он увлеченно читал последние новости в купленной на вокзале газете, Люмьер достал из кармана пиджака письмо, которое захватил с собой по пути из театра. Он читал его, не выказывая эмоций, хотя, безусловно, там было на что отреагировать. Держа в руках плотную и дорогую бумагу, отложив конверт с сургучной печатью, но без каких-либо опознавательных знаков, он то хмурился, то усмехался, а потом вздохнул и сложил его пополам, но из рук не выпустил.
«Мой дорогой Виктор,
Тебе понравились стихи, которые я приложил в последний раз? Их написал один малый по фамилии Рембо. Мне прислали их из Лондона, и я нашел в них тебя. Они, ровно, как и твоя музыка — волнуют и возбуждают. Мне нравится, что ты немногословен. Те, кто любят болтать без умолку, как правило, глупы и ограничены, но ты другой. В тебе есть что-то особенное. Я почувствовал это в той музыке, которую ты мне посвятил. Сидя за роялем, я представлял тебя танцующим обнаженным посреди роскошного восточного дворца. Глаза подведены сурьмой, руки украшают бесчисленные золотые украшения. Твой танец был чувственным и легким. Представь как мы бы занялись любовью на бархатных подушках. Никто никогда не доставлял тебе такого наслаждения, которое мог бы доставить я. Я бы покрыл все твое тело поцелуями, а затем мы бы слились воедино. Я бы стал для тебя светом, затмил бы звезды. Ты бы умолял меня не останавливаться и не смог бы сдержать стонов. Я представляю как ласкал бы каждый изгиб твоего тела, а потом, когда мы бы удовлетворили свой голод, ты бы танцевал для меня. Одно слово и ты будешь танцевать главные партии во всех балетах. Хотя я бы хотел, чтобы ты танцевал только для меня. Я бы мог окружить тебя роскошью, и ты бы больше никогда ни в чем не нуждался. Я знаю, ты собираешься в Руан. Хорошо. Когда ты вернешься, я буду ждать тебя в привычном месте. Знаю, однажды ты придешь. Буду ждать новой музыки.
С любовью и обожанием. »
Виктор задумался, глядя в окно, поглаживая пальцами бумагу и думал, где же в своей музыке он ответил так, что возбудил в человеке столь однозначные, хоть и очень красочные фантазии. Он не писал ничего восточного, не воздавал древним и сказочным песнопениям, но картинка, которую описал его аноним, завораживала. Музыка отчего-то родилась сама собой. Живое воображение побудило зазвучать что-то неожиданно тягучее и певучее в его голове, но Люмьер решил стряхнуть это наваждение. Но не получилось. Пришлось достать карандаш и разлиновать письмо с другой стороны, поскольку его записная книжка была убрана на дно сумки, чтобы он случайно ее нигде не выронил и не забыл. Эта вещь была для него слишком ценной.
Люмьер довольно быстро записал то, что вертелось в голове. Это была восточная песня, очень таинственная, полная загадочных сравнений и метафор, словно бы музыкальная притча или сказка. Виктору даже пришлось сбоку записать некоторые слова на персидском языке, которые он узнал от одного из работающих в театре иностранцев. Конечно, он записал их латинскими буквами, ведь вязь была для него незнакома. Спустя несколько минут он едва ли не в оцепенении смотрел на полностью испещренный музыкой и словами лист.
— Кажется, я только что сочинил песню на персидском.
Он поднял глаза на Венсана с весельем.
— Представляешь?
Виктор широко улыбнулся и хихикнул.
— Я не могу сравнивать себя с великим композитором, но Моцарт писал на манжетах своей рубашки. Кажется, и я до такого когда-нибудь дойду.
Люмьер взял в руки листок и стал напевать то, что написал — он без труда читал ноты с листа, тем более написанные им самим. Мелодия была тягучей, начиналась с песнопения без слов, похожая на древнюю молитву, что могла раздаваться в душную августовскую ночь в покоях какого-нибудь султана. В ней было таинство и сакральность вкупе с интимностью. Если эту песню кто-нибудь когда-то исполнил, Виктор хотел, чтобы она звучала именно так. Невероятно сложная в модуляциях, она была красивой и очень необычной. Люмьеру не хватало диапазона, чтобы ее исполнить.
Он опустил листок и аккуратно накрыл виски прохладными пальцами. Он закрыл глаза. Музыка звучала так явственно, наполняла его всего, что Виктор чувствовал ее движение по венам.
Вспыхивал Карфаген, горел и становился пеплом. Пал Аскалон и Рим. Древний Вавилон превратился в руины, но музыка звучала все равно. И царица, что рассказывала сказки, танцевала на расстеленном полотнище звездного неба. Полумесяц шептал. Звенели браслеты. И рождался новый мир.
Виктор, не открывая глаз, дотянулся до ладони Венсана, чтобы взять ее в свои и поднести к губам, не говоря ни слова.
То, что с ним случилось, было если не откровением, то принесением себя в жертву во имя чего-то неземного. Уже неземного. Это было что-то древнее, как само существование человека.
Это был шторм эмоций, когда море бьется о волнорез, а земля уходит из-под ног. Когда завывающий ветер ломает деревья и вдалеке горят всполохи, врезающие небо. Это было необъяснимо, и едва ли Виктор мог сказать, почему это произошло.
Он открыл глаза, чтобы посмотреть в обеспокоенное лицо Венсана, а потом улыбнулся, словно бы чувствуя себя немного виновато. Рука, которую он держал в своих ладонях, была сродни якорю, брошенному в тихой заводи, где не достанет шторм.
Виктор пересел к своему художнику, чтобы поцеловать. Без лишних слов, наигранности и чувственности. С благодарностью и нежностью. А потом проговорил ему в самые губы тихое:
— Спасибо.
— А как ты понял, что музыка — это твое предназначение? — вдруг спросил Венсан.
Виктор даже сразу не нашелся, что ответить. Он постарался понять, с чего начать.
— Ты имеешь ввиду, когда я начал ей серьезно заниматься?
— Да. Как ты почувствовал, что это именно то, чем бы ты хотел заниматься?
Художник улыбнулся и опустил глаза.
— Когда я был совсем маленьким, я нашел на чердаке кисти и с тех пор не расставался с ними. Рисовал все, что видел и меня часто ругали за то, что я уделяю рисованию гораздо больше времени, чем другим вещам. А как все началось для тебя?
— Папа учил меня играть на фортепиано и скрипке. Он был профессиональным музыкантом, поэтому музыка сопровождала меня везде, — Виктор начал, но потом прервался, задумавшись. — Но после его смерти я не прикасался к инструментам около года. Мне было мало лет. В театре учили пению, учили слушать музыку и чувствовать ритм, но серьезно никто с нами не занимался.
Люмьер встал, чтобы пересесть обратно на занятое им сидение — ему нравилось смотреть в глаза, когда человек сидел напротив. Так было в разы приятнее рассказывать.
— А потом мама договорилась с одним знакомым, который работал в Ле Пелетье. Он знал Ива Люмьера, поэтому взял меня учиться играть. Мне было уже достаточно лет, чтобы начинать. В те годы я стал слышать музыку.