— У меня еще есть целых сорок минут.
— Тогда давай не будем зря терять время. Думаю, нам его хватит.
Люмьер встал из кресла, подходя к Себастьяну.
— Как хорошо, что мы пришли к соглашению, месье Люмьер.
— Полностью с вами согласен, месье Эрсан.
Виктор наклонился, чтобы чувственно его поцеловать.
В тот момент, когда Венсан ступил на порог отцовского дома, для него началась совершенно новая жизнь. Уже через неделю два года простой жизни на Монмартре начали представляться ему скорее наваждением, чем правдой, а спустя месяц многие вещи и вовсе начали забываться. Он больше не был простым художником Венсаном Дюплесси. Он стал де ла Круа и это, казалось, изменило в корне все.
Герцог де ла Круа с самого дня возвращения составил для сына очень плотное расписание. Он был обязан наверстать все, что пропустил за время своего отсутствия. Каждый день был расписан по минутам. Подъем был в восемь утра. За завтраком ему предлагалось несколько газет на выбор. Выбрав одну, он Венсан должен был внимательно изучить каждую заметку, чтобы после обсудить с отцом самые последние новости. Анри требовал от него полного повиновения в этом и иных вопросах. Он посещал бесконечные обеды, балы и светские рауты, ездил на охоту и посещал благотворительные вечера. Его часто можно было заметить в музеях и галереях, но при нем больше не было альбома для рисования. Отец хотел, чтобы он научился оценивать предметы искусства не только с художественной, но и экономической точки зрения. Он обращал внимание на те вещи, на которые Венсан ранее попросту не смотрел. Постепенно собственные картины начали казаться ему нелепыми и глупыми. После возвращения домой он лишь изредка брался за кисть и, как правило, был не доволен полученным результатом. Помимо всех вышеупомянутых дел, каждый день он неизменно проводил час наедине с отцом, постигая основы управления имением, экономики и права. Каждый вечер, несмотря насколько поздно закончился очередной прием, он садился за книги, вспоминая давно забытое и постигая новое. К моменту отхода ко сну, он был полностью выжат и измучен.
Единственное, что заставляло Венсана не падать духом, был Виктор. Он чувствовал себя очень виноватым перед ним. Как хотелось бы ему вновь видеть его каждый день и беспокоиться лишь о куске хлеба на ужин, но он знал, что эти времена ушли безвозвратно. Теперь каждая их встреча была окружена ореолом тайны. Де ла Круа не мог позволить, чтобы хоть кто-то из его нового круга общения увидел его в компании артиста театра. Он знал, что это непременно повлечет за собой скандал. К тому же было еще кое-что. Его часто посещали мысли о греховности отношений, сложившихся между ними. Однако он знал, что не может озвучить их в слух, так как считал, что Виктор, скорее всего, поднимет его на смех. Помимо этого он чувствовал беспокойство за Люмьера. Браслет, который теперь надевал на каждую их встречу, был баснословно дорогим подарком. Такие подарки не делаются просто так. Это всегда обещание чего-то большего. Кем бы ни был таинственный даритель, это был очень состоятельный и влиятельный человек. Интуитивно Венсан предчувствовал, что игра может не стоить свеч, но совершенно не знал, как лучше облечь эту мысль в слова.
Третьего июня Опера Гарнье официально завершила свой первый сезон. И четвертого июня Виктор стал работать у Себастьяна. Сперва ему разъяснили все обязанности, познакомили с распорядком дня и датами уже запланированных приемов на ближайший месяц, проинструктировали по основным пунктам и отправили на первое рабочее задание — спланировать всю ближайшую неделю по встречам, разобрать почту и разослать как ответы на важные письма, так и приглашения на будущий прием, что должен был состояться через десять дней. Так и начались новые трудовые будни Виктора, в которых он выступал в совершенно новой роли.
У него были выходные строго в дни, когда Эрсан его отпускал — не раньше и не позже. Но в один момент, спустя две недели после начала работы, Люмьер заболел. Попал под непривычно холодный ветер и дождь, и его продуло так сильно, что сил добираться из театра и обратно у него не было, и Виктор попросил, чтобы ему можно было оставаться, пока он не поправится, что бы его болезнь не мешала вовремя являться к Себастьяну в особняк. И ему разрешили, точнее, предложили ту самую комнату, в которой он иногда оставался, если после очередной ночи ласк с Себастьяном оставался ночевать после музыкального вечера.
А спустя некоторое время он и вовсе стал спать в одной постели с Эрсаном, когда уже пришел в себя и эта неделя, полная жара, кашля и ненавистной слабости в мышцах, закончилась.
С Венсаном виделись редко — не чаще раза в две недели. Тот был очень занят вопросами семьи: общением с отцом, налаживанием забытых связей, и времени у него было разве что на один день, если повезет. Иногда и того меньше. Виктор ждал этих встреч. Он был рад видеть своего возлюбленного юношу, с которым мог спокойно разговаривать и гулять по разбитым на окраинах Парижа паркам и садам, когда их никто не мог застать — даже эта таинственность для него, этот секрет их отношений, не раздражали и не злили, а скорее заставляли почувствовать себя героем некоей истории, старой пьесы, возможно, со счастливым концом.
В постель к Себастьяну его приводила страсть в объятия и поцелуи Венсана — нежность. Это была огромная, колоссальная разница, которую Виктор мог объяснить себе, но не мог никому другому. Он ведь прекрасно понимал, что Дюплесси — птица другого полета, и что будущего у них, вероятнее всего, попросту нет. Но ему иррационально и беспечно не хотелось об этом думать. Люмьер хотел всего лишь наслаждаться обществом Венсана, сколько ему было дозволено.
Они разговаривали обо всем. Но больше всего Виктор просил его рассказывать об Италии — о совсем другой стране, которая была такой близкой, но совершенно недосягаемой. О древних палаццо Венеции, римских холмах и соснах, растущих тут и там в городах близ морских побережий; он слушал про историю Колизея, про императоров и гладиаторов, про галереи и художников, чьи имена не знал только необразованный и не интересующийся; про большие города и крохотные деревушки; про невероятной красоты пейзажи и город ста башен. Виктор слушал его, подставляя лицо далеко не такому горячему, как итальянское, солнцу лицо, держал Венсана за руку и просил обещать, что они обязательно окажутся там вместе. И надеялся. Безрассудно надеялся, что это когда-нибудь станет правдой.
Виктор стал задумываться над тем, что стоило оставить театр. Его карьера так или иначе должна была закончиться лет через пять, если бы его оставили в составе труппы на эти будущие сезоны. По возрасту он еще мог танцевать, как и по состоянию здоровья, но усталость от вечных интриг и выживание на крошечные деньги слишком утомляли. Теперь же у него было достаточно средств, более или менее понятное обозримое будущее, и достаточно простая, хоть и очень активная и даже интересная работа. Он попал в совсем другое общество, и ему было многое интересно. Себастьян был интересным тоже. Хранил в себе очень много неизведанного и даже непонятного, о чем Люмьер даже стеснялся спросить. Ласки не сильно сближали. Сближали скорее ночи, когда Виктор спал с ним рядом. Когда ты открываешь кому-то свою спину, засыпаешь с малознакомым человеком, с которым как раз-таки знакомишься лишь день за днем, то все же в первую очередь ищешь к нему доверия, чтобы тебя не предали, не всадили нож между лопаток. В любом случае это было скорее образное выражение, но емко и верно выражающее основную мысль, что приходила в голову Виктора.
Работы было так много, что он не замечал смены недель, а потом и месяцев, но все равно выделял себе время, чтобы поиграть на пустующем рояле и посочинять; чтобы поиграть в своих покоях на скрипке, записывая новую сонату или быстро строча этюд в своей записной книжечке с нотными листами. Музыка не покидала его, но приглушалась, чтобы не взрываться в голове бушующим потоком, а звучать где-то на периферии сознания, не мешая и не раздражая.
Встреч с Венсаном было так мало. А Себастьяна все же так много, что Виктору требовалось время наедине и с Дюплесси, и с самим собой. И если себе он мог позволить разве что прогулки по ночному Парижу, после которых должен был возвращаться обратно в особняк, поскольку ему приходилось рано вставать, то чтобы подольше побыть с Венсаном он просто решительно не отпускал его в последний раз, держа за талию, за лицо, целуя так, как целовал когда-то в музыкальном классе Гарнье — горячо, чувственно, несколько влажно, спускаясь на шею, разводя воротник его рубашки, спрятавшись от всего мира и от дождя в закоулках недалеко от полюбившегося им парка Бют-Шомон.