Удовлетворившись небольшой ракой блаженного и случайными пилигримами, брат Франциск задремал. Когда он очнулся, огонь уже погас, видны были только тлеющие угли. Что-то было не так, он был явно не один. Он всмотрелся во тьму.
С другой стороны кострища на него смотрел черный волк.
Послушник вскрикнул и нырнул в укрытие. Этот крик, решил он, трясясь от страха в своем логове из камней и хвороста, был простительным невольным нарушением обета молчания.
Он лежал, обнимая металлическую коробку, слушал, как когтистые лапы скребут ограду, и молился о том, чтобы дни великого поста скорее миновали.
3
– …И тогда, отец мой, я почти взял хлеб и сыр.
– Но ты не взял их?
– Нет.
– Тогда это не смертный грех.
– Но я хотел их так сильно, что даже как бы ощутил их вкус.
– Намеренно? Ты получал удовольствие от своей фантазии?
– Нет.
– Ты пытался отрешиться от нее?
– Да.
– Тогда твое обжорство в помыслах не заслуживает порицания. Почему ты исповедуешься в нем?
– Потому что потом я впал во гнев и окропил пилигрима святой водой.
– Что ты сделал?! Почему?
Отец Чероки, одетый в орарь, внимательно посмотрел на кающегося – тот стоял перед ним на коленях, открытый обжигающим лучам солнца. Священник подивился, как такой молодой, и не особенно образованный, насколько он мог судить, парень ухитрился найти повод, или почти повод, для совершения греха, будучи совершенно изолированным в бесплодной пустыне, вдали от каких бы то ни было развлечений или явных источников соблазна. Он нисколько не сомневался, что мальчик, вооруженный только четками, кремнем, перочинным ножом и молитвенником, не мог уйти далеко. Но исповедь слишком затянулась, и он желал, чтобы послушник поскорее закончил. Подагра снова начала беспокоить отца Чероки, но поскольку на складном столике, который он носил с собой во время обхода, находилось святое причастие, то он предпочитал стоять или преклонять колени вместе с кающимся. Он зажег свечу перед небольшим золоченым ящичком с гостией29, но пламени не было видно в сиянии дня. Легкий ветерок все время порывался задуть его.
– Но заклятия позволительны в эти дни без какого-либо высшего дозволения. В чем же ты раскаиваешься? В том, что рассердился?
– И в этом тоже.
– И на кого же ты рассердился? На старика или на самого себя… за то, что почти коснулся пищи?
– Я… Я не знаю.
– Ну, решайся же наконец, – нетерпеливо произнес отец Чероки. – Или вини себя, или нет.
– Я виню себя.
– В чем? – вздохнул Чероки.
– В том, что в порыве гнева злоупотребил заклятием.
– Злоупотребил? У тебя не было разумного повода заподозрить влияние дьявола? Ты просто рассердился и окропил его? Будто пустил ему в глаза черную жидкость, подобно каракатице?
Послушник сильно смутился и запнулся, почувствовав иронию в словах священника. Исповедь всегда была трудна для брата Франциска: ему никогда не удавалось найти нужные слова для объяснения своих прегрешений, и сейчас, пытаясь вспомнить и объяснить собственные побуждения, он использовал формулировку «то ли да, то ли нет», очевидно, потому, что сам не знал, да или нет.
– Я думаю, что на некое время у меня помутилось сознание, – промолвил он наконец.
Чероки открыл рот, собираясь закончить дело и явно не желая в нем копаться.
– Ясно. Ну, что еще?
– Обжорство в помыслах, – сказал Франциск после паузы.
Священник вздохнул.
– Я думал, мы уже покончили с этим. Или это было еще раз?
– Вчера. Это была ящерица, отец мой. На ней были голубые и желтые полосы, и такие великолепные лапки – толстые, как ваш большой палец, и пухлые. И я стал представлять, что вкусом она должна походить на цыпленка… поджаренного, всего золотистого снаружи и хрустящего, и…
– Хватит, – прервал его священник. Только тень отвлеченной мысли промелькнула на его старческом лице. В конце концов, мальчик слишком много времени провел на солнце.
– Ты получал удовольствие от этих мыслей? Ты не пытался избавиться от искушения?
Франциск покраснел.
– Я… я пытался поймать ее, но она убежала.
– Итак, ты согрешил не только в помыслах, но и деянием. Это было только один раз?