Во время пения пилигрим вынул сухарь и кусок сыра.
Окончив петь, он на мгновение встал и тихо выкликнул на языке этой местности: «Благословен будь, Адонаи Элохим,[3] владыка всего сущего, дающий хлебному колосу пробиться из земли». Его голос напоминал гнусавое блеяние. Блеяние закончилось, пилигрим снова сел и принялся за еду.
«Бродяга прошел воистину долгий путь, — подумал брат Франциск, так как не знал поблизости ни одного королевства, управляемого монархом с таким необычным именем и такими странными притязаниями. — Старик, наверное, совершает покаянное паломничество к раке аббатства». Правда, их рака еще не была официальной ракой, также как их святой официально не был святым. Франциск не мог придумать другого подходящего объяснения появлению старого бродяги на этой дороге, ведущей из ниоткуда в никуда.
Пилигрим продолжал заниматься хлебом и сыром, в то время как послушник, хотя тревога оставила его, ощущал все возрастающее неудобство, ибо ему было запрещено нарушать уединение до конца великого поста. Обет молчания во дни великого поста не позволял ему самому заговорить со стариком, но если бы он покинул свое укромное место за грудой щебня прежде, чем тот уйдет, то наверняка был бы увиден и услышан пилигримом.
Пребывая еще в некоторой нерешительности, брат Франциск громко откашлялся и вышел из-за кучи.
— Хоп!
Хлеб и сыр пилигрима отлетели в сторону. Старик схватил свой посох и вскочил на ноги.
— Какого дьявола ты подкрадываешься ко мне?!
Он угрожающе замахнулся посохом на фигуру в капюшоне, показавшуюся из-за груды камней. Брат Франциск заметил, что конец посоха был снабжен острым штырем.
Послушник трижды учтиво поклонился, но пилигрим словно не заметил этого изысканного жеста.
— Стой там, где стоял, — прокаркал он. — Не приближайся, ты, мутант! У меня нет ничего, что могло бы тебе пригодиться… не считая сыра, но его ты можешь получить и так. Если же ты алчешь мяса, то знай, что я состою из одних хрящей, но за них я готов сражаться. А теперь назад! Назад!
— Постой…
Послушник сделал паузу. Отзывчивость или даже обычная вежливость могли возобладать над обетом молчания великого поста, если обстоятельства вынуждали начать разговор, но необходимость нарушить тишину по собственной инициативе все же слегка беспокоила его.
— Я не мутант, добрый человек, — продолжал он учтиво. Он откинул капюшон, чтобы показать монашескую тонзуру, и протянул бусы четок.
— Ты знаешь, что это такое?
Еще несколько секунд старик оставался в позе боевой готовности, изучая юношеское лицо послушника, покрытое волдырями от солнечных ожогов. Пилигрим, очевидно, ошибся. Уродливые существа, бродящие по окраинам пустыни, часто носили капюшоны, маски или монашеское одеяние, чтобы скрыть свое безобразие. Среди них были и такие, чье уродство не ограничивалось одним телом; эти видели в путниках надежный источник дичины.
После краткого осмотра пилигрим выпрямился.
— А, один из этих. — Он оперся на посох и нахмурился. — Это аббатство Лейбовича вон там? — спросил он, указывая в южную сторону, на группу строений вдалеке.
Брат Франциск кивнул и учтиво поклонился до земли.
— Что ты делаешь здесь, в этих развалинах?
Послушник отыскал похожий на мел кусок камня. Было маловероятно, чтобы путник знал грамоту, но брат Франциск решил все же попытаться. Так как грубый человеческий язык не имел ни алфавита, ни орфографии, то он написал мелом на большом плоском камне на латыни: «Покаяние, уединение и молчание», а затем написал то же на древнеанглийском, надеясь, несмотря на неосознанную тоску по человеческому голосу, что старик все поймет и оставит его в одиноком великопостном бдении.
Пилигрим взглянул на надпись и криво усмехнулся. Его смех походил скорее на блеяние.