– В наши дни уже позволено проводить экзорцизм без разрешения вышестоящих церковных властей. В чем ты исповедуешься – в том, что был зол?
– И в этом тоже.
– На кого ты разгневался? На старика или на себя – за то, что чуть было не взял пищу?
– Я… Я точно не знаю.
– Так решай, – нетерпеливо сказал отец Чероки. – Либо ты обвиняешь себя, либо нет.
– Я обвиняю себя.
– В чем? – вздохнул отец Чероки.
– В том, что злоупотребил сакральным в приступе ярости.
– Злоупотребил? У тебя не было причин заподозрить влияние дьявола? Ты просто рассердился и брызнул на него святой водой, словно чернилами в глаз?
Послушник смущенно заерзал, почувствовав сарказм в словах священника. Исповедь всегда тяжело давалась брату Фрэнсису. Он не мог подобрать правильные слова для описания своих дурных поступков и безнадежно сбивался с толку, пытаясь вспомнить мотивы. Позиция священника в этом вопросе – «либо ты сделал это, либо нет» – тоже не улучшала ситуацию, хотя, очевидно, он был прав.
– На мгновение я обезумел, – сказал Фрэнсис наконец.
Чероки открыл было рот, собираясь возразить, затем передумал.
– Ясно. Что еще?
– Чревоугодливые мысли, – сказал Фрэнсис, подумав.
Священник вздохнул.
– Мне казалось, что с этим мы уже разобрались. Или ты про другой случай?
– Отец, вчера я видел ящерицу с синими и желтыми полосами. У нее были такие великолепные ляжки – сочные, толщиной с большой палец… И я все думал, что она на вкус как курятина, снаружи вся такая поджаристая, с корочкой, а…
– Ну хорошо, – прервал его священник. Лишь тень отвращения мелькнула на его морщинистом лице. Мальчик, в конце концов, долго пробыл на солнце. – Ты получал удовольствие от этих мыслей? Ты не пытался избавиться от искушения?
Фрэнсис покраснел.
– Я… я пытался ее поймать. Она убежала.
– Значит, ты согрешил не только в мыслях, но и в делах. Единственный раз?
– Ну… да, единственный.
– Итак, ты сознательно собирался есть мясо в Великий пост. Пожалуйста, теперь говори как можно точнее. По-моему, ты уже выслушал голос своей совести. Есть ли иные проступки?
– Есть, и очень много.
Священник поморщился. Ему еще предстояло посетить несколько отшельников, дорога была долгой и жаркой, и у него болели колени.
– Пожалуйста, рассказывай как можно быстрее, – вздохнул он.
– Один раз я осквернил себя.
– Мыслью, словом или делом?
– Ну, тут был этот суккуб, и она…
– Суккуб? А, ночью… Ты спал?
– Да, но…
– Тогда зачем исповедоваться в этом?
– Потому что впоследствии…
– Впоследствии? Когда ты проснулся?
– Да. Я все думал о ней. Представлял ее себе снова и снова.
– Значит, ты сознательно предавался сладострастным мыслям. Ты сожалеешь об этом? Что еще?
Эти обычные истории приходилось выслушивать бесконечно – то от одного послушника, то от другого, и отцу Чероки казалось, что брат Фрэнсис мог бы, по крайней мере, выпалить свои самообвинения – «раз, два, три!» – четко и по порядку, без понуканий. Увы, Фрэнсису, похоже, было сложно выразить свои мысли, и поэтому священник терпеливо ждал.
– Святой отец, по-моему, я обрел призвание, но… – Фрэнсис облизнул потрескавшиеся губы и уставился на жука, сидевшего на камне.
– Ах вот как? – тусклым голосом осведомился Чероки.
– Да, мне так кажется, но ведь это же грех, да, отец? То, что поначалу я с презрением отнесся к этому почерку?
Чероки моргнул. Почерк? Призвание свыше?.. Он внимательно посмотрел на серьезное лицо послушника и нахмурился.
– Вы с братом Альфредом обменивались записками?
– О нет, святой отец!
– Тогда о чьем почерке ты говоришь?
– Блаженного Лейбовица.
Чероки подумал. Разве в коллекции древних документов, хранившейся в аббатстве, есть какой-то манускрипт, написанный лично основателем ордена? Оригинал? Поразмыслив, он пришел к выводу, что да, какие-то обрывки сохранились – и сейчас лежали под замком.
– Ты говоришь о том, что произошло в аббатстве? До того, как ты оказался здесь?
– Нет, святой отец, это произошло прямо вон там… – Фрэнсис мотнул головой влево. – За три холмика отсюда, рядом с высоким кактусом.