— Наслаждайся бессмертием! — выплевывает с улыбкой Граф, пытаясь освободиться от деревенеющих, засыхающих стеблей клематиса.
Теперь мой черед смеяться. Разрывая горло, высвобождая боль прожитых лет, во весь голос, заставляя Керна смотреть встревоженно, выдергивая отца с приятелями из тяжелого бессознательного небытия, вынуждая Маттео Кохани, наконец заткнуться в бесконечном самолюбовании победителя.
— Мне есть, ради кого умереть, — касаюсь расцарапанного лба, целую бледные, прокушенные от магического усилия губы, прижимаю хрупкое истерзанное тело и молюсь, взываю к Первородной матери, всем бывшим, нынешним и будущим Богам, зову ее на доступной нам двоим волне, умоляю вернуться. Опускаюсь с ней на траву, разглаживаю одежду на юном теле, касаюсь растрепавшихся каштановых волос, таких-же своевольных, как и их хозяйка. Путаясь меж стеблей и локонов, пальцы нащупывают выброшенную Макеба капсулу с первым снегом. Последний шанс — давлюсь, глотая, надеясь, что моя бессмертная гиностемма сможет дотянуться и по ту сторону жизни. Касаюсь синеющих губ поцелуем и отдаю себя. Забираю, впитываю яд, ощущаю, как отказывает тело, разъедаемое кислотой, как деревенеют ноги, теряя человеческий облик, как горбом выгибается спина, а волосы обрастают лишайником. Мой путь закончен, но Обитель не принимает в свой покой, отравленных изнутри. Тьма без родовых нитей, смерть выкорчеванного дерева забирает прожившего слишком долгую жизнь. Насмешкой родовая гиностемма — трава бессмертия — сдается последней. Напоследок выпрастывает новые листья, раскрывается мелкими белыми цветками…
— Гин… — слышу тихий любимый голос, но уже не имею сил ответить…
Полина лежала на земле посреди густых зарослей. Точнее она была этими зарослями, где белесые стебли дикой повилики обвивали стволы терна и шипастые стебли ежевики, лозы дикого винограда и восковые листья плюща. Она росла тонкой, тянущейся к свету травой, набухала готовыми распуститься цветами, сочилась соком налившихся ягод, трепетала под порывами ветра. Она видела, ощущала, жила, но не имела тела.
Ветви зашелестели, пропуская в чащу желанного гостя, давнего приятеля. Сердце зарослей запульсировало радостью — юноша, едва покинувший возраст отрочества, полз на четвереньках бережно прижимаю к груди скулящий пушистый комок.
— Тише, дурашка. Барон услышит, прикажет утопить. Как ты в капкан-то умудрился попасть? Дай помогу.
В ответ на заботу раздалось грозное тявканье. Парень, не боясь быть укушенным, сжал морду молодому псу. Заросли встрепенулись, расправляя листья, гася звуки. По скуластому лицу скатилась непрошенная слеза жалости:
— Глупый, а все тварь Божья, — ласково шепча, юноша осматривал рану.
Полина залюбовалась — длинные темные волосы, небрежно перевязанные на затылке алой лентой, тонкие волевые губы, серые, как небо перед дождем, лучащиеся заботой глаза. Он был на кого-то неуловимо похож, кого-то близкого и родного, но кого девушка не могла вспомнить. Ей мучительно захотелось коснуться, заправить выбившуюся прядь, ощутить под ладонью биение сердца, вдохнуть запах кожи, но вместо рук стебли повилики приласкали обнаженные ступни, вместо губ лепестки цветов рассыпались по волосам. Юноша болезненно поморщился и на спине сквозь холщовую рубаху проступило кровавое пятно — последствие недавней порки кнутом.
— Карел, Карел! — раздалось приглушенное, — Господин барон ищет тебя.
— Где это никчемный щенок?! — недовольно прозвучало следом.
Парень заканчивался обрабатывать рану пса едко пахнущей мазью.
— Позволь воспользоваться твоими дарами? — спросил, обращаясь к зарослям, а после оборвал лист подорожник и примотал его к лапе побегами повилики. — Сохрани ему жизнь, Святая дева!
Припал к земле в поклоне и поцеловал траву. Заросли взволнованно затрепетали, принимая его ласку и слезы, пролитую кровь и искреннюю благодарность.
— Карел, — прошептала Полина, узнавая, чувствуя, как боль и любовь с одинаковой силой разрывают ее сердце.
— Этот — мой! — усмехнулись заросли, и мир потемнел, видение потускнело, растворяя в далеком прошлом бастарда барона Балаша, получившего в дар первую Повилику.
— Вставай, выполни предначертанное. Прими его жертву и свою судьбу! — голос Первородной звучал отовсюду, повелевал, собирал по крупицам, наполнял силой, заставлял открыть глаза.
Неизбежность будущего первым ощутил Граф. Клематис по-прежнему был мертв — жесткие черные стебли продолжали удерживать, не давая возможности пошевелиться, но внезапно к их давлению добавилось жжение в груди, там, где символ садовников разветвлялся, образуя раскидистую крону. Чернила, созданные из сока Повиликовых, пришли в движение, через ранки и порезы от острых листьев под кожу проник яд. Безопасный для человека, он стремился вывести малейшие следы паразиток и сорняков, выжигая рисунок древа изнутри. Мужчина стиснул зубы, превозмогая боль, но не удержал крика.