Семенов и Тыклинский сидели на боковой скамеечке вагона Норд-Зюйд, спиной к двери. Поляк горячился:
— Прошу пана заметить — лишь приличие удержало меня от скандала… Сто раз я мог вспылить… Не ел я завтраков у миллиардеров! Чихал я на эти завтраки… Назвать меня негодяем!
— Э, бросьте, пан Стась. Нам дают хорошие деньги, от нас, в конце концов, ни черта не требуют. Работа безопасная, даже приятная: шляйся по кабачкам, да по кофейным…
— Я требую, чтобы меня уважали!
— Брось, Стась, за уважение денег не платят!..
У дверей, позади скамьи, где разговаривали Тыклинский и Семенов, стоял, опираясь локтем о медную штангу, тот, кто однажды на бульваре Профсоюзов в разговоре с Шельгой назвал себя Пьянковым-Питкевичем. Воротник его коверкота был поднят, скрывая нижнюю часть лица, шляпа надвинута на глаза. Стоя небрежно и лениво, касаясь рта костяным набалдашником трости, он внимательно выслушал весь разговор Семенова и Тыклинского, вежливо посторонился, когда они сорвались с места, и вышел из вагона двумя станциями позже — на Монмартре. В ближайшем почтовом отделении он подал телеграмму:
«Ленинград. Угрозыск. Шельге. Четырехпалый здесь. События угрожающие».
22
Выйдя из почтамта он свернул в боковую узкую уличку, ведущую исхоженными ступенями на вершину Монмартра, внимательно оглянулся по сторонам и вошел в темный кабачок. Спросил газету, рюмку портвейна и принялся за чтение.
Через несколько минут с улицы быстро вошел худощавый человек в парусиновом балахоне, с непокрытой светловолосой головой.
— Здравствуй, Гарин, — сказал он тому, кто читал газету, — можешь меня поздравить… Удача…
Гарин стремительно поднялся, стиснул ему руки:
— Виктор…
— Да, да. Я страшно доволен… Я буду настаивать, чтобы мы взяли патент.
— Ни в коем случае… Идем.
Они вышли из кабачка, поднялись по ступенчатой уличке, свернули направо и долго шли мимо грязных домов предместья, мимо огороженных колючей проволокой пустырей, где трепалось жалкое белье на веревках, мимо кустарных заводиков и мастерских.
День кончался. Навстречу попадались кучки усталых рабочих. Здесь, на горах, казалось, жило иное племя людей, иные были у них лица — твердые, худощавые, сильные. Казалось, французская нация, спасаясь от ожирения и дегенерации, поднялась на высоты над Парижем и здесь спокойно и сурово ожидает часа, когда можно будет очистить от скверны низовой город и снова повернуть кораблик Лютеции[13] в солнечный океан.
— Сюда, — сказал Виктор, отворяя американским ключом дверь низенького каменного сарая.
23
Гарин и Виктор Ленуар подошли к небольшому кирпичному горну под колпаком. Рядом на столе лежали рядками пирамидки. На горне стояло на ребре толстое бронзовое кольцо с двенадцатью фарфоровыми чашечками, расположенными по его окружности. Ленуар зажег свечу и со странной усмешкой взглянул на Гарина.
— Петр Петрович, мы знакомы с вами лет пятнадцать, — так? Съели не один пуд соли. Вы могли убедиться, что я человек честный. Когда я удрал из Советской России — вы мне помогли… Из этого я заключаю, что вы относитесь ко мне неплохо. Скажите — какого чорта вы скрываете от меня аппарат? Я же знаю, что без меня, без этих пирамидок — вы беспомощны… Давайте по-товарищески…
Внимательно рассматривая бронзовое кольцо с фарфоровыми чашечками, Гарин спросил:
— Вы хотите, чтобы я открыл тайну?
— Да.
— Вы хотите стать участником в деле?
— Да.
— Если понадобится, а я предполагаю, что в дальнейшем понадобится, вы должны будете пойти на все для успеха дела…
Не сводя с него глаз, Ленуар присел на край горна, углы рта его задрожали.
— Да, — твердо сказал он, — согласен.
Гарин помолчал, щипля ногтями бородку.
— Я вас возьму в дело участником… Но есть одно условие… И это немедленно.
— Хорошо, согласен на всякое условие.
— Вы знаете, Виктор, что в Париж я попал с подложным паспортом. Каждую ночь я меняю гостиницу. Вчера я узнал, что за мною следят. Поручена эта слежка русским белогвардейцам. Видимо, меня принимают за большевистского агента. Мне нужно навести сыщиков на ложный след.