Аким Волынский, всю жизнь мечтавший примирить в себе иудейское и греческое (европейское, апполоническое, научное, философское) начала, нашел их общий исток в Гиперборейском единстве. Тогда, сто лет назад, это единство было фантазией, сказкой, экстравагантной безумной гипотезой, причудой культурного полукровки, решающего свою личную проблему идентичности. Один из его современников однажды заметил: «О чем бы ни писал Волынский: о русской литературе и критике, о живописи эпохи Возрождения, об иудействе и христианстве, о балете, наконец, – все книги его какой-то пролог, какое-то введение, “вечная присказка”, за которою ждешь ещё главной, ослепительной и потрясающей сказки»[51].
Сегодня сказка – последнее произведение Волынского – «Гиперборейский Гимн» – становится былью[52].
«На духу»
Я не принадлежал и не принадлежу ни к какой школе, с тех пор, как началась моя вполне сознательная работа в литературе. Чтобы быть человеком той или иной школы, необходимо что-то отвергать вместе с другими и что-то определенное принимать в руководство для настоящего времени. Выработанный кружком лозунг придется защищать во что бы то ни стало, отвергая всё ему противоречащее. Ничего этого у меня нет и в помине. Партийные лозунги в вопросах искусства казались и кажутся мне созданиями ограниченных по существу умов, не умеющих мыслить в планах имманентно высокого и прекрасного. Это только маска посредственности и свидетельство отсутствующего творческого инстинкта. Сам же я только моралист сегодня, вчера и завтра, моралист абсолютный, безоговорочный, с негаснущим никогда устремлением внутреннего моего света к вечному метафизическому небу. В мыслях моих нет ничего нового. Я мог бы быть среди учеников Христа, с теперешними моими настроениями, с моей культурностью в современном духе. Если бы я мог сесть в кругу Афинских юношей, слушающих моральную диалектику Сократа, я был бы упоен блаженством. Читаю с восторгом гимн солнцу Аменофиса IV. Всё вообще моральное наполняет меня энтузиазмом, даже если оно дошло до нас в искаженном виде, через длинное пространство веков, темным отголоском некогда бушевавшей, но уже отзвучавшей окончательно идейно-религиозной бури. Самую гносеологию Канта люблю только как пропедевтику к его «Критике практического разума».
При этих моих личных особенностях рассматривать мой научно-интеллектуальный труд под углом зрения той или иной школы – значит исказить его сущность. Не новый я и не старый, а вечный. Вечная же стихия морали естественно звучит во мне индивидуальным голосом вопреки школам и категориям, партийным знаменам и разграничительным знакам – всё равно – философского или эстетического характера. Дальше нескольких секунд я ни в какой партии усидеть не могу. Но обыкновенно не я ухожу от неё, а она – от меня, душевная и зыбкая, такая трепетная и колеблющаяся от неподвижно-вечного устоя, упершегося головою в стихию Неба. Пусть звучат эти слова гордо и самонадеянно. Я хочу этим только оттенить моё отношение и к реалистическому намерению жизни при помощи переменных аршинов партийности и школьного новаторства. Дорога моя бежит в другом направлении, через леса видений, какие грезились старым и новым поколениям, к бессмертному божьему граду.
51
52
Мы публикуем документы из папки Российский государственный архив литературы и искусства. – Фонд № 95. – Опись № 1. – Единица хранения (документ) № 107.