— Конечно. И с этой целью ты будешь эгоистично соваться в чужие истории, где ты просто необходим, как пятое колесо, путая все карты и круша чужие судьбы, — продолжил гнуть свою линию пень.
— Не драматизируй. Во-первых, все мы обитаем в общем информационном пространстве. Во-вторых, быть может, для какого-то одинокого страдальца я буду тем самым знаком судьбы, который явится к нему на помощь.
— Да, но ведь это будут уже совершенно другие истории. Ты зачастую будешь просто выбиваться из контекста, не вписываясь в те картины, куда нагло вклинился, — не унималось деревянное недоразумение.
— Почему же? В рамках нашей метаистории всё это как раз-таки имеет вполне обоснованный и оправданный контекст. История живёт. Она развивается. И если справедливость требует показаться нелепым, — пусть уж лучше я буду нелепым. Вообще я понимаю, что существую недавно, — очередной автономный образ, который обрёл временное самосознание в рамках сознания. Я понимаю, что это не моя память, а информация из авторского сознания. Но всё-таки. Ведь я помню, как он помнит, как в детстве свет и тени играли ночью на занавесках, по ним «показывали» истории, рассказывались сказки, слагались легенды. Там были и персонажи, и сюжеты. Почему с возрастом многие прекращают подмечать такие вещи, удивляться, радоваться новому? Можно каждый день проходить то же самое место, не замечая его красоты… — человек в цилиндре задумчиво забарабанил пальцами по набалдашнику трости. — Так, только не будем скатываться в банальность. Ладно, пень, приятно было поговорить… Хотя, на самом деле, нет… В любом случае, мне пора…
Поднявшись, странник продолжил свои поиски, а пень лишь пожал корнями: он сказал всё, что хотел, и не имел желания вразумлять кого-то и далее.
ГЛАВА 16: ГИПЕРКУБИЧЕСКАЯ СИМФОНИЯ
«Доведем бессмыслицу до абсурда — вдруг получится что-то осмысленное?»
Веслав Брудзиньский
Фигурально выражаясь — флаг был в руках.
Решение напрашивалось само. Продолжаться так дальше не может. Необходимо либо проявить инициативу, создав историю вокруг себя и в себе, или заставить других принять себя. Не обязательно агрессивно. Но просто можно стать нужным и заставить с собой считаться.
Кругом от глубоко посаженных корней слов шли многочисленные побеги, образуя целые плантации, плодоносившие смыслами, формами и образами.
Чуть дальше находилось царство абстракции, постоянными жителями которого были всевозможные круги, треугольники, трапеции и иные фигуры, большинство из которых даже не обладало устоявшимися обозначениями. Гиперкубическая симфония звучала со всех равнин и высот. В противоположной стороне, где рождались сны, среди них, с зажжённым фонарём в руке, брёл смотритель, отгоняя кошмары.
В растянутом меж пиками величественных гор гамаке располагался небольшой городок: скрипучие крыши то и дело взлетали с домов и, грациозно размахивая шифером, устремлялись в заоблачные высоты, переливающиеся куинджевскими пятнами. Горы непрерывно рожали, исторгая на свет то мышей, то кобольдов, то обольстительных градив.
В небольшой луже разыгралась настоящая буря, девятибалльный шторм.
— В июле ни женщин, ни улиток, — осмотревшись, произнёс человек в цилиндре.
— Ну вот, ещё один, — раздался голос на отдалении. — Как говорил дедушка Фрейд, в традиционном искусстве он ищет бессознательное, в сюрреализме — сознательное.
— К чему себя сдерживать? — поинтересовался другой. — Отошли от фигуративных образов к импрессионистским мазкам, от импрессионизма к супрематическому квадрату — и что, всё? Нет, не всё! Останавливаться нельзя! После чёрного квадрата должен быть голый холст! Затем — дырка на холсте! Затем — рама без холста! Потом — сожжённая рама!
— Помилуйте, сударь, ну, в конце концов, нельзя же настолько выставлять себя дилетантом и профаном. И нет, дело вовсе не в том, что король голый. Просто эстетическое чувство — это ещё не всё. Произведение искусства, — это не только «что», но, как минимум, ещё и «как», «почему» и «зачем». Без образования, без необходимых знаний эстетическое чувство неполно, бесполезно. Именно поэтому, столкнувшись с требовательным произведением, не готовый к восприятию в лучшем случае пожимает плечами. Нужно учить язык искусства. Говорить, что «я тоже так могу» или «чем это лучше того, что создадут подмастерья за пять минут» — неправильно так же, как спрашивать, чем Аристотель лучше современных выпускников философского факультета. Дело не в том, что кто-то может или не может «так же», а в том, что произведение нельзя вырывать из семиотического контекста, философской системы, идеологии, биографии создателя. Потому внешне схожие объекты, написанные разными людьми в разное время и при различных обстоятельствах, не будут тождественны друг другу. Один вкладывает смысл, другой слепо копирует. Один имел мотив и причины написать то, что написал, другой мог бы, но у него не возникло бы такой идеи, мотива, причины и желания. И он не был бы готов посвятить целую жизнь отстаиванию своего видения и жизни в ключе той философии, из которой он бездумно вырвал символ, не понимая его значения. И не надо мне тут заявлять, что автор мёртв. «Измы» возникали вовсе не от невозможности работать в классическом ключе, — отвечали ему.