Дождь рухнул с неба в одну секунду.
В эту секунду газ в его зажигалке закончился.
И она, наконец-то (!), подняла глаза на него.
Через минуту они захлопнули за собой дверь 205-й.
И сломали ключ в замочной скважине. Они не слышали, как закончился концерт. Как прекратился в час пополуночи банкет. Как сторожа закрыли входные двери и сделали небрежный обход территории.
Они провели в 205-й всю ночь. Только перед рассветом открыли одно из огромных окон и перепрыгнули с широкого подоконника на близкую крышу спортзала. В неверном утреннем свете они спустились по пожарной лестнице и, взявшись за руки, побежали к ближайшей автостоянке.
Они сели на её маленький быстрый автомобиль и умчались за сорок километров от города на водохранилище. На большую профессорскую дачу Борща-старшего.
Время остановилось. Время мчалось.
Он не думал о работе. Ни о чём не спрашивал её.
– Меня зовут Любовь, – сказала она ему ночью в лаборатории 205.
– Я знаю, – ответил он, глядя туда, где у обычных людей глаза.
– Какие у тебя Глаза… – сказал он.
– Глупенький… Глаза у тебя…
Они живут у воды.
Бродят по лесополосе.
Сидят у костра вечером.
Они не читают газет, не включают телевизор и не слушают радио.
Они смотрят друг другу в глаза и улыбаются.
И
трахаются,
трахаются,
трахаются.
В любое время и в любом месте.
Она голая бродит по дому и участку: дача стоит в уединённом месте.
Он с изумлением рассматривает её лицо и тело.
В его доме пахнет Ей.
На верёвочке в ванной висят её трусики.
Трусики, от одного вида которых у него встаёт и они снова
трахаются,
трахаются,
трахаются.
Края чашек вымазаны помадой.
В его расчёске путаются длинные не рыжие волосы.
А иногда
на краешке унитаза
оставались
маленькие чёрные волоски.
Один, редко – два.
Маленький чёрный волосок.
Витой.
Чёрный курчавый волосок.
Маленькая непокорная спиралька.
Волосок Её паха.
Волосяное покрытие её тела в районе лобка.
Лобка, от соприкосновения с которым он получает такой приход, будто первые секунды передоза шави – чёрной грузинской опиатной широй.
Они открывают истинный смысл слов:
«не чуя земли под ногами»,
«слёзы счастья»,
«тону в глазах»,
«сердце сладко замерло».
ЛЮБОВЬ…
– Я кончаю от одного твоего запаха.
– Я кончаю от твоего запаха…
– Никогда не думала, что рыжий может быть таким красивым.
– Никогда не думал, что такая женщина, как ты, может быть со мной.
– Дурачок…
– А ты Моё Солнце.
– Говорю же, дурачок!.. Посмотри в зеркало… Ты – Солнце. Моё. Мой Солнечный Человек. Сын Солнца!..
– Брат…
Они хотят отпраздновать месяц.
Месяц?
Время летит… Время замерло…
Свой месяц.
Тридцать один день Рая.
Она едет на машине в город.
За ящиком шампанского и четырьмя порциями роллов из «Суши-бара».
Они долго целовались у уже заведённого авто.
Потом она умчалась, просигналив на повороте.
Он достал из огромного немецкого холодильника большую тарелку клубники. Своровали её у соседа, через два участка вниз по улице. Прошлой ночью хихикая и убегая быстро в темноте с крупными ягодами в глубокой сковороде с антипригарным покрытием.
Он мыл клубнику в ведре у колодца.
Она лежала мёртвая в кювете у трассы Донецк-Луганск.
Её сиреневая «Мазда» вошла под «Камаз» почти целиком.
Он забеспокоился через три часа. Вылез на большой холм и стал звонить.
«Телефон выключен или находится вне зоны».
На похоронах все смотрели на него и не могли понять: кто этот рыжий парень со слезами на щеках.
Её муж, убитый горем, не замечал ничего вокруг.
Она исчезла за месяц до того, как её нашли за городом в изуродованном автомобиле.
Муж давал объявления. Писал заявления. Менты побывали у декана. Подняли на уши три прилегающие области, зарядили план перехват. Ноль. Две недели все точки, где номера перебивают, прессовали. Ноль.
И вдруг – эта «Мазда» сиреневая в «Камазе». Пассажирка – насмерть.
Она получила какую-то небольшую, но несовместимую с жизнью травму. Что удивило патологоанатома, так это то, что из покорёженного куска металла тело Любови Смирновой было извлечено практически неповреждённым. Её прекрасное лицо оставалось прекрасным и после смерти.