— Вы счастливы — среди такого горя!..
— Разбейся, сердце, молча затаись!
— Дункан, не слушай, по тебе звонят…
— И в рай препровождают или в ад! О горе мне!..
— Офелия, ступай в монастырь! Ах, Гамлет, сердце рвется пополам!.. О Офелия…
— О тень былого!
— Офелия!
Поверженные тела валялись вдоль тротуаров, а уцелевшие жители все еще продолжали выкрикивать хриплыми голосами:
— О, лишь она на жертву ту способна…
— Счастливица среди такого горя!
В дальнем конце парка, за античными скульптурами и прудами с кувшинками и камышом, за клумбами с желтыми и голубыми цветами, за высоченными дубами и санталами, посреди огромной залы стоял ящик, излучавший теперь кровавый свет. Пластиковый пол сцены покоробился, от занавесей, кресел, ворсистых синтетических ковров ползли струйки дыма. Из раскаленного ящика раздавалось жужжание, треск, слышались удары, тикание и какое-то неудержимое, восторженное бормотание; гипносуфлер вибрировал, из его чрева то и дело вырывался сдавленный крик, приглушенный плач, бред, словно его душила неудержимая ярость.
В темной комнате дворца, у самой двери, стоял плутониевый сейф, откуда слышался скрежет нейтронной пилы. Дзинь… дзинь… дзинь… и вот уже отвалилась передняя стенка сейфа и из темноты возникли две тени.
— Да, — негромко произнес один из таинственных незнакомцев. — В земле и в небе более coivpbiro, чем снилось вашей мудрости, Азимов…
— Что? — сдавленно прошептал другой. — Бэби, бэби! Где ты, бэби?..
И снова рев:
— О, я безумец! Предатель… преда…
Печальный голос отвечал ему:
— Бэби, ради всех святых, бэби! О, какой актер во мне погибает!
Вздох, предсмертный хрип — и все смолкло.
Из глубины дворца появилась чья-то тень.
— Зачем пришла ты?! — Раздался крик, секунда — и он перешел в звериный душераздирающий вой и замер. И снова донеслось: — Зачем пришла ты к царскому шатру? О молви!
— А-а-а… — пролепетала тень — я… я… я… бедная служанка!
— О молви, молви же! — рявкнул полицейский.
Тень женщины покатилась по мостовой.
— Я бедная служанка, я бед…
— Зачем пришла ты к царскому шатру! О молви! — вновь гаркнул полицейский.
Распахнулись миллионы окон, и к небу вознесся вопль, протяжный, подобный стону:
— Зачем пришла? Зачем пришла ты! — И опять: — О молви!
Целый хор статистов повторял это слово на разные голоса — пронзительные, глухие, гортанные, повторял с отчаянием и ужасом:
— О молви! Молви!
В домах и на улице раздавались длинные автоматные очереди и выстрелы, крики и предсмертные хрипы. Мужья умерщвляли жен, сыновья зверски расправлялись с отцами, любовники убивали друг друга. Сначала обезумевшие люди запрудили все улицы и площади южной части Танин, а потом хлынули в восточный и западный секторы города. На севере царил полный хаос. Истерические завывания неслись к небу, словно внезапно наступил день Страшного суда.
Эпицентр стихийных сил разрушения находился в северном квартале, где бушевало пламя пожарищ, а воздух был насыщен густым дымом и невыносимым смрадом горящих вещей и человеческих тел.
— Итак, кругом бушевало пламя, — продолжал свой рассказ Дадо Бимби, — оно вырывалось из окон, с балконов, горели дома и дворцы, склады горючего казались действующими вулканами.
— Ах! — простонал инопланетянин.
— …Не осталось и следа от синтетического бархата, ворсистых красных ковров и даже биопластиковых кресел. Все динамики громко выли, а автоматические переводчики гудели, подобно скопищу старинных дымовых труб; возбудители эмоций и синтетические слезницы визжали, как толпа женщин, с которых живьем сдирают кожу. На всей территории необъятного парка испарились пруды, превратившись в гигантские груды извести и обломков, фавны с безумным хохотом гонялись друг за другом, фосфоресцирующие статуи с грохотом разбивались на куски. Лягушки, жабы, дрозды, сороки без конца твердили свое:
— Увы-ы-ы…
— Увы-ы-ы, увы-ы-ы, увы-ы-ы…
— Увы-ы-ы, бедный Йорик..
— Увы-ы-ы, бедный Йорик.
Оставшиеся в живых довершали кровопролитие. Они сносили друг другу головы, отрубали конечности дезинтеграторами и огромными тесаками. Из подъездов, подвалов, комнат доносились страшные вопли:
— О разбитая надежда, о скорбное царство, о угасший род царей наших!
— Мерена, пусть печаль, гнев и подозрение уйдут из сердца твоего…
— О светлый и спокойный день мой!
На груде трупов стоял безобразный старик, грязный и окровавленный. Воздев руки к черному от дыма небу, он успел воскликнуть, прежде чем и его поглотили языки пламени: