— Вы — страус, — сказал я.
При вскрытии в желудке умершего обнаружили изрядное количество неперевариваемых предметов, в основном — деревянных и металлических. По заключению коронера, непосредственной причиной смерти стала застрявшая в пищеводе дверная ручка.
По натуре я — хороший и любящий сын, но, начиная свой путь в большой мир после столь долгого пребывания в изоляции, я не мог избавиться от мысли, что захлестнувший меня поток неудач проистекает из скупости моих родителей, решивших сэкономить на школьных завтраках; и не было никаких видимых причин к тому, чтобы ситуация изменилась к лучшему.
По дороге между Холмом Сакоташ и Южной Асфиксией на небольшом поле стояла в прежние времена лачуга, известная как Логово Пита Гилстрапа, который обеспечивал себе безбедную жизнь, убивая и грабя путников. По странному совпадению, когда этот предприимчивый джентльмен умер, путники перестали ездить по той дороге, и где тут причина, а где следствие, установить до сих пор не удалось. Так или иначе, но поле давно поросло сорной травой, а Логово было сожжено.
Направляясь пешком в Южную Асфиксию, где прошло мое детство, я вдруг увидел своих родителей, которые сделали остановку на пути к Холму. Привязав лошадей, они завтракали под дубом, что рос посреди поля. Вид этой трапезы вызвал у меня болезненные воспоминания о школьных днях и разбудил спавшего в моей груди льва. Подойдя к провинившейся передо мной паре — они сразу узнали меня, — я выразил готовность присоединиться к ним, воспользовавшись их гостеприимством.
— Этой еды, сын мой, хватит только для двоих, — с присущей ему помпезностью, ничуть не изменившейся с годами, ответил тот, кому я был обязан своим появлением на свет. — Понимаю, что ты немного голоден, судя по твоему алчущему взгляду, но…
Закончить эту фразу отец уже не смог; то, что он принял за алчущий взгляд, было гипнотическим воздействием. Нескольких секунд хватило, чтобы полностью подчинить его моей воле. Затем наступила очередь леди, на которую я потратил еще меньше времени. Теперь можно было выплеснуть годами копившийся праведный гнев.
— Мой бывший отец, — сказал я, — полагаю, вам известно, что вы и эта дама уже не такие, как прежде?
— Небольшие изменения, конечно, есть, — с сомнением в голосе подтвердил пожилой джентльмен. — Наверное, это возрастное.
— Если бы произошедшая с вами перемена была связана только с возрастом! — возразил я. — Изменились видовые признаки. На самом деле и вас, и эту леди уже нельзя отнести к человеческому роду, вы не люди, а мустанги — дикие жеребцы, причем весьма недружелюбные.
— Джон! — воскликнула моя дорогая матушка. — Ты ведь не хочешь сказать, что я…
— Миссис Норовистая Кобылица, — не дав ей договорить, торжественно произнес я, вновь буравя ее взглядом. — Что правда, то правда.
Едва эти слова слетели с моих губ, как она припала к земле и на четвереньках заковыляла к своему благоверному, а приблизившись, неистово завизжала и зло пнула его в голень. Мгновение спустя он, также на четвереньках, уже улепетывал прочь, отбиваясь от нее ногами — то попеременно, то обеими вместе. Не уступая ему в упорстве, она явно проигрывала в скорости — мешало длинное платье, которое ей пришлось подтянуть повыше, чтобы оно ее не сковывало. Ноги их скрещивались и переплетались в воздухе самым невероятным образом, периодически сталкиваясь при встречном движении, отчего оба, теряя равновесие, беспомощно падали на землю, но тут же снова бросались в бой, оглашая округу нечленораздельным и воплями, точно разъяренные звери, каковыми они и были. В безумной схватке они описывали круг за кругом, нанося ногами разящие удары, подобные «молниям из облака, венчающего нимбом горы».[1] А потом сходились друг с другом на четвереньках, упирались коленями в землю, чтобы освободить руки, и в неуемной злобе довольно неуклюже пускали в ход кулаки, однако долго удерживать вертикальное положение не могли и без сил вновь опускались на четыре опоры. Во все стороны летели куски земли, гравий, клочья травы; одежда, волосы, лица были сплошь покрыты пылью и пропитаны кровью. Наносящий удар издавал нечленораздельные крики гнева, получающий — стонал и хрипел, задыхаясь. Столь бравых вояк не видывали ни Геттисберг, ни Ватерлоо; доблесть моих дорогих родителей в жестоком бою навсегда останется для меня источником гордости и удовлетворения. В конечном итоге два избитых, оборванных, окровавленных, покалеченных символа бренности бытия официально засвидетельствовали, что человек, инициировавший это сражение, стал сиротой.
1
Строка из исторической поэмы североамериканского поэта Галлека (Fitz-Greene Halleck, 1790–1867) «Марко Боззарис» (Marco Bozzaris), посвященной греческому военачальнику Маркосу Боцарису.