— Вы не думали, что он расскажет?
И по-прежнему я не смотрел в его лицо, не видел взгляда и не знал, всё ли он так понял.
— Но он не рассказал.
Он всё понял так, как надо.
Я сцепил руки. Меня трясло. Мне было страшно. От того, что делал этот человек. От того, как спокойно вёл себя при мне. От того, что он мог сделать со мной.
— Я… обращусь в полицию.
Потому что этому нельзя было дать продолжаться. Но чего я хотел добиться, говоря это при нём? Хотел, чтобы он отступил? Оставил Кирилла и скрылся? Это было совершенно ненужное действие, которым меня поставили на место.
— Хорошо, — такой лёгкий ответ заставил меня посмотреть на него: он улыбался. Не так мерзко, как я видел раньше, а так – словно совершенно случайно поставил на зеро и выиграл. — Только будь готов к тому, что сначала зайдут к тебе.
— П-почему?
— Анонимная наводка о хранении наркотиков с подкреплёнными доказательствами. — Тут-то я понял, что лучше бы молчал.
— Я не храню наркотики.
Но он продолжал улыбаться, ставить и выигрывать.
— Это легко исправить. Ты ведь знаешь, что люди легче поверят в то, что человек снова ступил на косую дорожку, чем в то, что его подставили. Как бы они не верили, что мальчик стал хорошим, они ждут, когда он снова оплошает, покажет свою «истинную личину». Ты ведь хочешь жить, а не выживать, Семён, так?
Он смеялся, используя мои слова. Колотил меня ими. Он уже ко всему подготовился. Он уже всё обо мне узнал.
Я не заметил, как снова начал обкусывать пальцы. Всё зря.
— Выполняй свою работу. Большего от тебя не требуется.
Я предпочёл собственное спокойствие жизни другого человека. Я понимал, насколько дерьмово поступаю, но ничего не изменил. Почему ради другого человека должен буду пострадать я? Снова? Почему прошлые ошибки преследуют меня? Почему ими могут воспользоваться? Почему всё не могло быть по-нормальному?
Я обыскал всю квартиру, но нычки не нашёл. Я обкусал большие и указательные пальцы до крови, сердце заработало турбиной. Когда подступил знакомый знойный жар, я спросил себя, я искал наркоту потому, что снова хотел попробовать? И когда я подумал, совсем немного, лишь малой частью себя, что да, я снова начал кусать пальцы. А в довершение спровоцировал рвоту, чтобы вспомнить, как ужасно было. К чему всё это привело. К чему приводит меня сейчас.
Помню, тогда я часто проводил время у толчка и ревел. Не потому что сожалел, а потому что не было дозы, не осталось денег. И я помню, как меня ненавидели родители, помню, как «воспитывали» и как меня отрезало от всего мира, и я остался один. На самом деле один – ни друзей, ни знакомых, ни возможности выжить.
Я вернулся к этому. Не в том состоянии я был, чтобы поддерживать контакты (а когда сам не заявляешь о себе, о тебе мало кто вспоминает). Я еле находил в себе силы снова приходить к Кириллу и видеть схожую картину. Теперь я всё знал, но ничего не делал. Ничем не помогал. Я просто делал вид, что забочусь, а на деле поддерживал его на уровне физических потребностей.
Я помогал этому мужчине убивать его и держать на грани жизни. За это он платил надбавкой – жестокая насмешка. Которую я заслужил за своё эгоистичное желание жить, а не выживать. Взамен меня выживал Кирилл. А он… кажется, не выживал вовсе. Существовал. Не больше. И никому другому не было дела. Может быть, другие люди в доме были куплены, может быть, им просто не было дела. Может быть, им были дороже их жизни, чем чья-то другая. Что она значит для них? Они его даже не знают. Он им никто. Ему они ничем не обязаны. Вот и я такой же – необязанный, без долженствований, но увязший в этом – ставший неправильно бесчувственным.
К себе чувства я потерял, но Кирилла мне было жалко. Да, жалко – это смешно. Помог бы ему, если жалко, но нет – я просто трачу деньги на продукты для него, на одежду, на то, чтобы держать его человеческий вид в порядке.
Когда я слышу стуки в его дверь, я подхожу к своей и стою. Слушаю, пока Кирилл не откроет, не впустит его, и жду, когда мужик выйдет. Жду час, два или три, но не ухожу. Слежу. И дожидаюсь. Захожу за ним. Он не закрывает дверь. Не считает нужным.
На пороге валяются трусы, рядом капли спермы с жилками крови. В ванной гудит вода. Обычно Кириллу не хватает сил подняться, как сегодня днём, поэтому я очень удивлён. Однако картина в ванной быстро меняет мои эмоции: он сидел под струёй из-под крана, мокрый и синий.
— Кирилл, — я всегда непроизвольно зову его по имени. Знаю, он не ответит, но я продолжаю.
Вода ледяная. Я закручиваю кран, срываю полотенце и укутываю его. Он весь сжался, точно кусок сине-зелёного напряжения с торчащими костями.
========== 3. Кирилл ==========
— Прости, — повторяет Сёма. И сильнее укутывает.
Я не понимаю, за что. Что он мне сделал. Почему говорит. Почему пришёл сейчас. Он уже приходил. Это я помню. Почему он сейчас здесь?
Я не могу спросить. Отдаюсь тому, что чувствую. А чувствую тряску. Холодный душ сковал. После я не мог выбраться из-под него. И сидел. Продолжая мокнуть. Мёрзнуть. Леденеть кожей. Органами. Всем собой. Так, что уже не разморозиться.
Сёма обтирает. Просит прощения. Не останавливается. Когда трёт ноги, замирает.
Он уже всё видел. Он уже не удивляется. Но я не понимаю, что на его лице. Что оно выражает. О чём он может с ним думать.
Сёма подмывает. Извиняется. Стирает сперму. И снова извиняется. Хочу сказать, чтобы не извинялся. Но молчу. Я ничего не чувствую. Ни касаний. Ни воды.
Сёма берёт ещё полотенце. Закутывает по плечи. Относит в комнату. Куда уже относил меня сегодня. Это правда было сегодня? Или вчера? Уже ночь? Не знаю. Не могу разобрать.
Меня продолжает трясти.
Сёма приносит что-то тёплое. Не даёт мне в руки. Я не тяну их. Поет меня. Я не чувствую, чай это или кофе. Тёплая вода или бульон. Какая-то жидкость. Без вкуса. Без цвета. Без понятия. Сёма даёт по чуть-чуть. Чтобы я не вылил. Не выронил. Он знает, как со мной бывает. Кажется, он слишком много знает. А я о нём – ничего.
— Как ты? — спрашивает он.
А я не отвечаю. Он треплет за плечо. Опять уходит. И опять возвращается.
— Потерпи, — говорит он.
Я почти ничего не вижу. Одна его рука держит за ногу. Вторая лезет к промежности. Что-то холодное касается там. Я сжимаю полотенце. Пытаюсь сжать, пока получается. Чтобы расслабиться. Сёма смазывает. Мне почти стыдно. Что не могу ничего сказать. Что не могу сделать этого сам. Что вздыхаю, будто мне это нравится.
Частично нравится. Потому что приносит облегчение. Потом не так болит. Заживает. Какая-то мазь. Которой здесь никогда не было.
Пытаюсь увидеть Сёму. В комнате слишком темно. Только силуэт. От которого идёт тепло. Который двигается. Трогает. Снова извиняется и вводит палец. Я снова вздыхаю. Он во мне. Не так, как… он.
Меня мутит. Становится слишком жарко. Меня разваривает. Разносит. Я опять падаю. Но Сёма поддерживает.
— Ещё немного, — говорит. Сжимает плечо. А я лежу на нём. Пышу жаром. Ощущаю его.
Голова кружится. Я закрываю глаза.
***
Просыпаюсь от шума. Из другой комнаты. Он длинный. Долгий. Громкий. Заканчивается щелчком. Это, кажется, чайник. Он ужасно громкий.
Не встаю. Лежу. Вспоминаю, что было вчера. И было ли вчера вчера. Голову сдавливает. Воспоминания не отзываются. Тишина. Их не достать. Не помню. Ничего. Хочу накрыть голову руками. Но они не поднимаются. Лежат. Не поддаются. Весят по тонны две. Тяжело.
Я устал.
— Кирилл, — это Сёма.
Сёма был вчера. Два раза. Почему? Почему он сегодня здесь?