Мне кажется, отчасти Джером знал, что я собирался сделать. Никто нам не помешал, никто не вспомнил о свечах на прощание. Никто даже не захотел простится с Томасом.
Никто не заметил, как я с Агустином собрал рыбу, налил воду в бутылки и фляжки, набрали верёвок и парусины. Не заметили и то, как мы перекатили один бочонок в ухо. Никто не обратил внимание на пропажу Гота, когда тот отошёл на палубу по зову брата.
- Я не могу его бросить! Пожалуйста! - все согласились. Выйдя на палубу, Гот получил веслом по голове и был закинут на плечо Бьёрна.
Мы отправились в путь.
Я исписался. Совсем! Прости друг, теперь, ты читаешь лишь обрывки. Сложно пересказывать: ухо качает из стороны в сторону, нам приходится много работать. Здесь нет стола и я пишу на коленках. Я много сплю, мне ничего не снится, я всегда уставший и постоянно голодный.
Я обязан тебе! Мне не так одиноко, когда я рассказываю тебе о своём горьком плавании. Да и потом, раз я начал, то должен закончить.
Мы связали множество вёсел, соорудив подобие мачты. Кое-как проделали неглубокое отверстие в "ухе", ещё на корабле. Кое-как закрепили к бортам, повесили парус. Кончик "уха" стал нашим носом. Правили так же веслом, приделанном кольцами к корме. Ветер и наша сила - не воли, конечно, а рук, мы усердно гребли, - унесли нас достаточно далеко от Гиппокампуса. Через много часов он вспыхнул ярким факелом на рассвете. Надеюсь, это свет Солнца так его раскрасил, а не безумие Джерома.
- Куда мы плывём, - спросил Гот однажды, после долгого обиженного молчания.
- Мы плывём, - ответил Леон.
Разговоров мы вели мало, в основном по делу. Агустин ночью следил за звёздами. У нас были карты неба, но над нашими головами светила были другими.
- Поплывём к той, - указал Агустин на самую яркую. Он работал из-за всех сил, но мы быстро поняли, что сил у него совсем не осталось. Старались как можно больше еды и воды отдавать ему. С рыбой проблем не было, ведь она и под нами плавала. А вот вода. Небо было слишком чистым для дождя.
Долгое время, примерно три рассвета, мы плыли вместе с Томасом. Это было глупо, я знал, но никак не хотел бросать его так просто. Томас не был хуже Грегори, просто нечестно так выбросить за борт всё, что от него осталось. Но пришлось. Запах становился всё сильнее, казалось, весь мир протух. Гот никак не мог спать от этого, говорил, что будто Томас ночами говорит с ним, пугает.
- Говорит, что там негде будет спрятаться, - Тот как мог успокаивал брата. - Чума эта ваша Вальхаала!
Это он злился на нас, злился, что мы его так выкрали, ударили. Я бы тоже злился.
Мы выбросили Томаса. Мы не хотели вести его, а море не поглощало. Никому ты не нужен, Томас, совсем никому.
Мы дежурили по парам: одна пара сменяла другую на пару часов гребли. Бьёрн грёб в одиночку, с веслом в каждой руке. Он отдыхал по мере усталости. Я даже стал восхищаться им. И раньше замечал его силу, но теперь, мне самому захотелось быть хоть чуть-чуть ему равным. От меня стало бы больше пользы. Если б я тогда, ещё на корабле заинтересовался силой рук, а не головы!
- Эта звезда, возможно, выведет нас из порочного круга, - говорил нам после заката, когда зелень совсем остыла, Леон. - Море и небо вокруг Гиппокампуса, так сказать, заодно: пусть корабль не управляем человеком, но он не мог противится природе.
- Ты говоришь, что волны должны были нас куда-либо забросить? - Тот озвучил мою догадку.
- Именно! Или Гиппокампус кто-то держал на месте... К примеру, трёхголовая чайка.
По моей спине прошёлся холодок. "Кто твой друг?" Ей нужен каждый. Каждый в лодке стыдливо опустил глаза.
- Она бы нас не отпустила! - поспорил я. Глаза Гота страшно расширились, он схватился за голову, и, вскочив с места, громко и долго говорил:
- Вы кучка вонючих, обгаженных чайками моллюсков! Что вы натворили?! Почему, о Вакх, почему вы взяли меня с собой?! Я не хотел! Я был примерным!
- Гот хватит, я не мог бросить себя!
- Я - не ты! Это ты - я! И ты должен был остаться там, на корабле!
- Зачем? Чтобы сгореть?
- Затем, чтобы жить! О, это чудовище отомстит! Оно не пустит! Я не смогу больше спать...
Бьёрн, тяжело дыша, схватил Гота за грудки. Он самый чувствительный, наш рыжий Бьёрн, чужой страх быстро передавался ему. Чтобы успокоиться, обычно Бьёрн задавал паникёру крепкую затрещину, и, тем самым, выбивал страх и из себя.
- Замолчи! Прекрати! Хватит говорить ужасные вещи! Мне от тебя нехорошо! - тряс он Гота недолго, у того начались предвестники рвоты. Кажется, это называется морская болезнь.
- Птица слабее моряка, да и с годами хватка слабеет, - положив руку, согнувшемуся через борт Готу, проговорил Агустин. - Наша небольшая команда давно поплатилась бы, Гот, не волнуйся. А ты, Леон, продолжай.
- Ага, - кивнул Леон - как уже сказал, мне так кажется, заплыв дальше этой звезды, наше "ухо" выйдет с территории корабля. Почему эта звезда? - предугадав вопросы, он сразу начала отвечать. Такой сообразительности можно завидовать, пусть я и видел, что радости Леону от этого не прибавлялось. - Она самая яркая, большая, она практически над горизонтом, и - это главный признак - Альбатрос сам ведёт нас к ней.
- Это верный знак! - я глянул на едва различимый силуэт птицы. При тусклом свете звёзд, он казался мне призраком.
- Да. Теперь мы можем управлять судном, не то, что раньше. Поплывём к звезде, собьём с коня спесь, освободимся от его...власти над нами. А оттуда мы... а оттуда мы поплывём к земле. Я посмотрел карты... Нам подходит, как мне думается, мыс Рок.
После, мы умолкли, плыли тихо в темноте. Я поразился, как быстро Леон учится видеть мир настоящим.
Солнце пекло ужасно. Кожа на мне трескалась, мозоли ныли. Единственная тень, которая падала на нас, была тень Альбатроса. Он поднимался столь высоко, что загораживал собой Солнце в полной мере. По обе стороны нашего кораблика вырастали крылья. Каждый раз я благодарил про себя Альбатроса за это и боялся, что его наглость будет наказана испепеляющим жаром солнечных лучей.
В такие жаркие дни Бьёрн сошёл с ума. Ненадолго, правда, он отходил за ночь. Сложно было совладать с ним, когда он пил морскую воду, сложно было затащить его назад, когда он вываливался за борт. В пылу Солнца он сидел с открытым ртом, не издавал звуков совсем, смотрел куда-то назад, не моргая. Агустин, которому тоже с каждым днём становилось только хуже, прикладывал к голове больного смоченную морем бандану. Бьёрн временами выкрикивал непонятные слова, указывал куда-то, а потом пытался вырваться за борт. Он слишком силён! Ему ни раз это удавалось.
За прохладную ночь разум возвращался, и он грёб, пока жара снова не стучала по его черепной коробке.
Пару раз прошёл дождь. Всего пару раз, но какое было счастье! Даже ночной дождь, от которого мы промёрзли насквозь, был несказанной радостью!
С каждой ночью звезда ближе и ярче. Но всё равно мы устали.
Видишь друг, как стал я скуп на слова? Как-будто совсем другой Юз пишет. Почерк ещё ужаснее, чем прежде - прости. Я пишу насильно, пусть мне и нравится это. Сложно сесть за журнал после изнуряющего дня в море.
Я принял одно решение - там, куда я попаду, я смогу рассказать историю сам, смогу ещё раз её записать. Может даже лучше. Ни к чему мне постоянно переживать за состояние журнала и прочтёт ли его кто-нибудь. Здесь, в ухе, точно нет. Поэтому, всё написанное я скручиваю и помещаю в бутыль. Их у нас достаточно, для одного судового журнала хватит. Надеюсь, ты выловил все. Мне приятно в это верить.