Деккер сунул ему под нос свою бляху.
— Детектив сержант Деккер. Кроме того, я приписан к федеральной оперативной группе. — Он кивнул головой в сторону арены. — Кто послал тебя?
Фрэнк все еще держался за свой пах и морщился.
— Похоже, теперь уже поздно выворачиваться. Бускаглия. Наверное, он и сейчас наблюдает за нами из окна. Сволочь! Сам бы попробовал сюда выйти!
— Он сказал, зачем ему так сильно потребовался мой конверт?
— Да он ему задаром не нужен! Пангалос потребовал... Юрист тут такой один... Когда узнал, что конверт у тебя, так обосрался... так обосрался!..
— Пангалос, говоришь?
— Он самый.
— Фрэнк, будь любезен, сделай мне одно одолжение. Достань свою рацию и вызови по ней Бускаглию.
Фрэнк вытащил передатчик, включил его и позвал своего начальника.
Ответом был только треск помех.
Фрэнк виновато посмотрел на Деккера и развел руками.
Деккер протянул руку и преувеличенно вежливо попросил:
— А можно мне попробовать?
Взяв в руки рацию, детектив подошел к своей машине, в капоте которой отражалось вся новая арена, поднес микрофон к лицу и заговорил:
— Бускаглия, это к тебе обращается детектив, сержант Деккер. У тебя есть тридцать секунд на то, чтобы добровольно вытащить свою задницу из здания.
Никакого ответа.
Деккер вновь переключил на «ПЕРЕДАЧУ».
— Саль, я хочу, чтобы ты вышел. Немедленно, Если ты этого не сделаешь, я сам пойду за тобой внутрь. У тебя недостаточно охраны, чтобы остановить меня. Ты им слишком мало платишь, чтобы они отдавали за тебя жизнь. А теперь, будь любезен, дружище, выходи наружу. Только без резких движений.
Деккер переключил на «ПРИЕМ». Ответа все не было.
Он уже хотел взять свое пальто и повернуться лицом к Манхэттену, как вдруг одинокая фигура спустилась из здания по витой мраморной лестнице и остановилась на последней ступеньке. Это был лысеющий мужчина в солнечных очках. На нем было дорогое пальто из верблюжьей шерсти. В руках он держал рацию, как и Деккер.
— Ну, вышел. Что дальше? — спросил он.
— Теперь иди ко мне.
Саль Бускаглия не двинулся с места.
Улыбающийся Деккер оглянулся на секунду на Фрэнка, затем вновь перевел взгляд на Бускаглию. Наступали забавные минуты в жизни полицейского. Когда полицейский начинает руководить преступниками и те ему подчиняются. Подчиняются его воле. То, что Бускаглия остался на месте, — это он просто дурит. Он вышел наружу, и в этом главное. Теперь он играется. Он не знает, с кем вздумал играться.
Деккер терпеливо ждал. Он знал, что Бускаглия зашел уже слишком далеко, выйдя наружу. Теперь он подойдет к нему, как и было приказано.
Действительно, через минуту руководитель охранного союза сошел с лестницы и медленно направился в сторону парковочной стоянки.
Деккер не смотрел сейчас на Фрэнка. Но отдал ему распоряжение командирским голосом:
— Фрэнк, давай сюда мое пальто и шляпу. Я хочу хорошо выглядеть, когда Саль подойдет сюда.
Психологическое давление. Полицейские постоянно играют в такие игры. Делай все, чтобы не дать преступнику сосредоточиться. Отвлекай его и постоянно напоминай о том, что ты здесь главный, а не он.
Фрэнк послушно исполнил приказание Деккера и передал ему пальто и шляпу.
— Фрэнк... Мне кажется, что твой дружок... Тот, что сидит у моей машины... Уже может ходить. Я ему немного повредил руку, но с ногами и головой у него должно быть все в порядке. Прошу тебя, убери его от моего «Мерседеса», хорошо? И не позабудь про своих остальных друзей. Я думаю. Саль должен будет оплатить все медицинские счета, которые придут. Ведь это была его идея, натравливать вас на меня. А вот и он... Наш дорогой Саль!.. Господи, замшевые полуботинки! Это по такому-то снегу? Ну, Саль, ты пижон, однако!.. Так быстро выбежал ко мне, что даже забыл надеть галоши?
Подойдя к «Мерседесу», угрюмый Сальватор Бускаглия остановился. Он старался не смотреть на ухмыляющегося Деккера. Господи, сколько раз за свою практику Бускаглия сам так ухмылялся, а люди перед ним стояли чернее тучи. Он и не подозревал, что придет время, когда он побудет в их шкуре.
— Предъяви мне обвинение. Ты обязан предъявить мне обвинение. Если я арестован, то что же ты мне собираешься вменить в вину?
Деккер кивнул на свою машину.
— Садись, Саль.
Бускаглия покачал головой.
Улыбающийся Деккер пожал плечами, сел в машину и захлопнул дверцу. Они оба знали, как играется эта игра. Саль не мог уронить себя перед своими людьми. И перед теми, кто наблюдал за сценой из окон арены. Он и так зашел уже слишком далеко.
Бускаглия тяжело вздохнул, открыл дверцу и сел рядом с детективом. Еще пару раз он оглянулся отчаянно на арену, словно ожидая оттуда подмоги... Но ее не было.
Во время всей поездки в Манхэттен он не проронил ни слова. Это не удивило Деккера. В его практике было слишком много подобных случаев, чтобы каждый раз удивляться.
Сидя в своем офисе на Парк Авеню, Уширо Канаи отложил в сторону газетную подшивку, которую читал, и, крутанувшись на стуле, стал смотреть на картину, которая украшала стену за его столом. Картина занимала почти все пространство между двумя окнами, выходившими на отель «Уолдорф-Астория», который располагался на другой стороне улицы.
Размеры картины были внушительными: семь футов на семь футов. Она была выполнена в японском стиле йохаку — художественное использование пустого пространства. Буквально это слово переводилось на английский, как «белое пространство». Этот стиль живописи был отражением японского метода достижения равновесия и баланса путем сочетания несочетаемых объектов.
В верхнем правом углу картины было нанесено на холст несколько толстых и смелых, бесформенных и хаотичных красных мазков. В нижнем левом углу угадывался нечеткий треугольный рисунок высотой в два фута, выполненный желтым и золотистым цветами. В самом центре полотна была клякса: черное пятно, чуть подкрашенное красным. Остальная часть картины являла собой пустое, незакрашенное пространство.
Цвет и йохаку, белое пространство. Краска и пустота, дающие в своем сочетании несимметричное равновесие. Картина выглядела элегантно и располагала к спокойствию.
Она была одной из любимых у Канаи. Это было произведение рук Йоши Тада, зятя, умершего месяц назад.
Йоши был талантливым финансистом, но, кроме этого, являлся подающим серьезные надежды художником. Его работы висели во всех главных токийских выставочных залах: в художественном музее «Токио Метрополитен», в галерее «Бриджстоун», а также в Национальном Музее Современного Искусства в парке Китанормару, возле Императорского дворца. Две картины висели на постоянной выставке муниципального художественного музея в Осаке. Одно время были разговоры о том, что у Йоши есть собственная выставка в префектурной галерее в Киото.
Пальцы Канаи легко пробежались по желтым и золотистым полосам на полотне, затем перешли на белое, пустое пространство...
Все последнее время его мучил один вопрос: неужели это он убил своего зятя, убив его мечту?..
«Мураками Электроникс» была самой жизнью Уширо Канаи.
Преданность компании стояла выше преданности семье, выше дружбы и выше таких горе-мечтателей, каким был Йоши. Под конец этот эгоизм, маскирующийся под добродетель, уничтожил несчастного молодого Йоши Тада. Все последние недели над Канаи довлели скорбь и ощущение вины. Он предавался глубоким, размышлениям и в конце концов осознал ту проклятую роль, которую сыграл вместе со своей дочерью в печальной и недолгой жизни Йоши.
Йоко, дочь Канаи, была избалованна и эгоцентрична. Она ненавидела Нью-Йорк и только и ждала того дня, когда навсегда сможет уехать домой, в Японию. Женщина с более сильным характером жаловалась бы меньше и попыталась бы больше поддерживать своего мужа. В бесхарактерности Йоко также был виноват Канаи, и он чувствовал свою вину. Она была его единственным ребенком, и он любил ее без памяти, без оглядки. Он просто не мог быть для Йоко суровым, требовательным отцом.
Стоило Канаи сказать всего одно слово, и она с мужем вернулась бы в Японию. Тем самым им удалось бы спасти этот брак и спасти жизнь несчастного Йоши.