Гитл посмотрела на меня внимательно, потом горестно вздохнула. Ее глаза слегка посветлели, но буря еще не улеглась.
— Они хотят, чтобы ты привезла картинки. И они захотят оставить тебя там.
— И это невозможно. Оставаться там я не собираюсь, отдавать им картинки — тоже. Но кое-что мне необходимо у Симы узнать. И ты должна мне помочь. Ты поможешь?
— Зачем? Мне нельзя забирать тебя у женщины, которая тебя родила. Мне это запретили. Но она уже не хочет иметь тебя рядом с собой. Она тебя отпустила. Сама отпустила.
— Это твоя работа?
— Нет! Я не побуждала тебя приехать.
— А Мишку? Ну ладно! Ты мне лучше скажи: кто выдал реб Зейде?
— Об этом необходимо забыть.
Гитл прикрыла глаза и находилась где-то далеко-далеко минут десять.
— Шлойме тебя бил? — спросила я строго, когда она открыла глаза.
— Нет, — улыбнулась Гитл. — Он сдал себя врачам. Разбил витрину, попал в полицию, а оттуда его послали в сумасшедший дом. Мне сказали, что лечение будет долгим. Но он не будет есть их пищу.
— Пусть поголодает.
— Нет-нет! — испуганно воскликнула Гитл. — Когда он голоден, это просто беда! Его необходимо кормить вовремя. Я пойду.
Она покрыла мое лицо поцелуями и на сей раз позволила проводить себя до калитки. Улица была пуста.
— Такси не придет? — спросила я.
— Какое такси? — удивилась Гитл. — Тут пять минут до автобуса, а такси дорого стоит.
Предопределение создает кошмарную путаницу: невыплаченные в прошлых жизнях долги, интриги на самом верху небесной иерархии, ссоры между демонами и ангелами, постоянное взвешивание заслуг и проступков каждой души, а также мотивов к их совершению, да еще и обстоятельства этой души, со всеми ее слабостями и сильными сторонами, умением и неумением толковать Божественные предначертания, указующие знаки, запреты и ситуации, эти запреты отменяющие… В этой схеме мне было не разобраться. А вот выяснить у Симы, правда ли, что она сдала гэбухе реб Зейде при молчаливом согласии мамы, было необходимо.
И я вылетела в Париж.
А там выяснилось, что Сима хочет взять с Паньоля компенсацию за то, что он оставил нас с мамой на произвол судьбы.
— Она требует часть моих картин! — произнес Паньоль трагическим шепотом, перегнувшись через стол и донося это кошмарное известие до моего носа вместе с недобрым запахом изо рта.
— Твои картины? Зачем они ей?
— У меня есть много хороших картин. Я их покупал и выменивал, когда они ничего не стоили. Я понимаю в живописи! — обиженно проворчал Паньоль. — Я покупал картины у Модильяни, Сутина и Вламинка. У меня есть все, даже Пикассо. А этот жмот драл цену, даже когда его никто не знал, никто, кроме последних шлюх с плас Пигаль! Несколько картин я продал и живу на эти деньги уже много лет. А она хочет меня обобрать. Лучше я завещаю картины тебе.
— Ну а она кому их хочет завещать? Приюту для некрещеных младенцев?
— Она хочет потратить все деньги на адвокатов, чтобы отсудить какие-то лаборатории своего папаши!
Ого! Если Сима решила отстаивать семейное имущество, лучше не совать ей палки в колеса. Даже советская власть отодвинулась и оставила в Симиных руках неподеленную квартиру ее родителей. А сколько было наветов, подметных писем и зловредных интриг, но никому не удалось победить нашу Симу. Где уж Паньолю! Но все-таки… Использовать втемную нас с мамой против деда? Или мама в доле?
— Ты проверял, чего стоят эти лаборатории?
— Заводы! Они давно стали заводами, и это — миллионы!
— Так, может, стоит вложить деньги в адвокатов и стать рантье? Сима хоть и жадная, но честная. Когда отсудит свой принцип справедливости, отвалит тебе столько миллионов, сколько попросишь.
— Я не хочу этих денег. Мне нужны мои картины. И потом, в чем меня обвиняют? Вот ты — в чем ты меня обвиняешь?
— Ни в чем. И не буду. Не подтвержу обвинение в суде. Про маму ничего не знаю. Она мне даже не пишет. Но, по-моему, она не при делах, и тебя берут на пушку. Успокойся.
— Мой адвокат тоже так говорит. Но это же позор! Я — Паньоль! И эта история разойдется по всем газетам!
— А тебя это волнует?
— Кажется, да. Как ни странно — да! Я — сволочь. И я готов в этом признаться, но в узком семейном кругу. Уйми эту стерву, и я подарю тебе Сутина. Или Модильяни — за него сегодня дают больше.
Паньоль теребил меня взглядом, его большие мягкие губы шевелились, словно дед искал еще какие-то слова, более убедительные, более язвительные, сильнее бьющие в нужную точку. А я не хотела, да и не могла выдать ему индульгенцию за маму. Пусть добивается прощения сам.