— Что ты будешь с этого иметь? — спросила я, прищурив глаз.
— Хорошо. Правильно. Ты быстро учишься, — похвалил меня Бенджи. — Я буду иметь с этого моду на твои фитюльки. Мне их наштампуют столько, сколько надо. Твои будут подлинные, мои — не совсем, но я все равно заработаю больше тебя.
Я открыла рот, чтобы ответить, что согласна, но Бенджи уже не видел ни меня, ни лавки, ни нашего общего финансового будущего. Лицо его опало, кожа прилипла к вискам и желвакам, глаза покрылись поволокой, а шея вытянулась в направлении входа. Там, невнимательно разглядывая выставленный на продажу хлам, стояла огромная девка, плотно сбитая, высокая и полностью себе на уме.
Я бы не назвала ее красивой в обычном понимании этого слова. Нет, красивой она не была. Она была… большой, лепной, великолепной! Такое непросто объяснить, но я попробую. Только прежде вам придется честно ответить на вопрос: красив ли Гибралтарский пролив? А если честно, то ответить вы не сможете, поскольку пролив не находится в категории красоты. Вот и девке, застрявшей у входа в пещеру Бенджи, не подходила эта категория. Девка — ни женщиной, ни девушкой, ни барышней ее не назовешь, да и ничего бабского в этой натуре не проступало — была мощной. Рядом с ней люди и вещи казались малозначительными. В ней все было большим: глаза, губы, нос, руки, тело. Большим и сплоченным. Ничто не могло и не должно было быть ни большим, ни меньшим. По взгляду Бенджи я поняла, что это и есть Чума, его большая и отвергнутая любовь.
Бенджи был великим зазывалой. Кто бы ни остановился у дверей его лавки, должен был войти внутрь. Если бы Бенджи не удалось его зазвать, это выглядело бы поражением, а Бенджи не знал поражений. Но сейчас он молчал, позволяя Чуме медлить у входа.
Молчание Бенджи было громче любого крика. Оно могло перекрыть трубные звуки стада слонов. Бандеранайке бы научиться столь громогласному молчанию. Но Чума казалась сильнее даже этого молчания. Однако, помедлив, она все-таки вошла. Переждала, прислушалась, убедилась, что безмолвный призывный крик Бенджи смолк, и переступила через порог. Подошла к нам, молча взяла в руку финджан, болтнула его и выпила остатки кофе прямо из этой медной кастрюльки. Бенджи вскочил, намереваясь сварить новую порцию кофе, но Чума остановила его коротким движением руки.
— Я получила твою записку. Где она?
Бенджи суетливо кинулся к чему-то большому, прикрытому старой бархатной скатертью. Он сдернул скатерть, и глазам предстала деревянная мадонна, покрытая облезшей краской. Плащ, как водится, синий, платье красное, нос отбит, волосы посерели от пыли и босые ноги в наростах засохшей слюны от прикладывавшихся к деревянной ступне слюнявых губ. Деревянная церковная скульптура, не лучший образец, лицо глупое, внутренней энергии ноль. Елы-палы, зачем понадобилась Чуме эта матка-боска, сработанная плохим подмастерьем?
— Ну как? Нравится? — спросила меня Чума.
Я осторожно пожала плечами. Не перебивать же Бенджи торговлю!
— А мне нравится, — сказала Чума с вызовом. — Как раз то, что надо, чтобы устроить Шмулику понос.
Я не очень-то понимала, как именно деревянная мадонна, уволенная из церкви по старости или украденная из нее по просьбе Чумы, могла устроить понос какому-то Шмулику.
— Беру, — сказала Чума. — Сколько?
— Она ничего мне не стоила, — просительно взглянул на Чуму Бенджи.
— Назови цену, я дам вдвое больше, — спокойно ответила Чума.
— К которому часу доставить?
— Сама заберу. Сейчас. Вот она поможет мне донести, — Чума кивнула в мою сторону. — Это твоя русская, правда? Я согласна с ней познакомиться. Заверни куклу в скатерть и свяжи концы, — велела, повернув в мою сторону лицо градусов на семнадцать.