Шахт предложил заем. То есть предложил бельгийским муниципалитетам выпустить облигации. Эти облигации должны были, по мысли Шахта, приобрести состоятельные бельгийцы. Собранные таким образом деньги через оккупированные муниципалитеты пойдут на нужды немецких солдат, а бельгийскому народу оставалось рассчитывать на «продажу» товаров немецкой армии и уплату налогов, а эти последние бельгийские власти могли использовать на возмещение убытка состоятельных граждан. Это была умная схема, но, однако, она не сработала, так как прусские генералы, проявив свою обычную алчность, не стали проявлять мудрое терпение, а принялись тупо печатать деньги. Бельгийский опыт оказался не слишком благоприятным для Шахта: по возвращении в Берлин он был обвинен в фаворитизме и хищениях, имевших целью обеспечение своего работодателя — «Дрезднер-банка» — большим количеством «бельгийских оккупационных банкнотов» со значительной скидкой. Шахт защищался и сумел выбраться из неприятного положения, воспользовавшись соучастием в махинациях множества высокопоставленных лиц. Дело было закрыто: «А 1а guerre comme a la guerre».
В конце войны он вместе с Ратенау стал одним из основателей Германской демократической партии, но в отличие от Ратенау Шахт был не слишком разборчив в выборе подходящего средства удовлетворения своей нечеловеческой гордыни — главное, чтобы это были победители. Сгодилось все — Веймарская республика, союзники, а потом и нацисты.
Итак, при Веймарской республике он рассудительно добавил к своим «интересам» таковой «мелкого чиновника, созданного союзниками немецкого банковского аппарата» (55). 22 марта 1922 года он подчинился меморандуму Джона Фостера Даллеса, влиятельного адвоката из уолл-стритской фирмы Салливена и Кромвеля. Именно он выступил в Версале с мелочными придирками, благодаря которым бремя расходов на военные пенсии союзникам было бесчестно добавлено к окончательному итогу суммы репараций. Будучи все время повитухой немецкого «пробуждения», находился теперь в Берлине и наблюдал — среди всего прочего — за деятельностью немецкой банкирской решетки.
По его предложению Шахт представил «решение проблемы репараций» — утопический проект, согласно которому союзники, вместо того чтобы одалживать деньги расточительным веймарским министерствам, будут отдавать средства нескольким огромным конгломератам, специально созданным для этой цели. Шахт предлагал образование гигантских промышленных картелей, которые должны были стать реципиентами кредитованной американцами наличности, а также обладателями специальных экспортных лицензий, предоставленных им веймарскими властями. Эти лицензии должны были позволить картелям в течение, скажем, десяти лет расплатиться с долгами и приступить к восстановлению германской экономики.
Это было из области научной фантастики: правдоподобный сценарий (картели), сконструированный на незрелых фантазиях (конкретность репараций). Эта фантастика привела Даллеса в полный восторг: казалось, англо-американские клубы, наконец, нашли «своего человека». Даллес незамедлительно отправил памятную записку Томасу Лэймонту, главному доверенному лицу «Дж. П. Морган и К°», в которой и выразил свой восторг: «Доктор Шахт является одним из самых способных и наиболее прогрессивных молодых немецких банкиров, и мне думается, что его план, возможно, содержит некоторые мысли, обладающие определенными достоинствами». Две недели спустя Даллес с большим энтузиазмом отвечает на предложения Шахта: «Если окажется возможным поддержать политическую стабильность, то я не сомневаюсь, что облигации и ценные бумаги, выпущенные теми монопольными корпорациями, о которых вы упоминаете, смогут заслужить доверие инвесторов» (56).
Теперь, когда Германия была «избавлена» от своей валюты, Шахт мог приступить к делу и заняться «реконструкцией». Буквально ниоткуда, спустя всего пять дней после гитлеровского путча, 13 ноября 1923 года, Шахт, словно «бог из машины» появился на политической сцене в роли уполномоченного по национальной валюте. В его задачу входило провести Веймарскую республику по шаткому мосту от убитого старого рейхсбанка к новому, обреченному на плен германскому банку.
Сидя за пустым столом, на котором стоял только телефон, Шахт в течение недели день и ночь обзванивал своих братьев по решетке. Наконец, отказавшись давать кредиты спекулянтам во временной валюте, выпускаемой в течение переходного периода, он подписал смертный приговор старой марке, зафиксировав окончательную покупную цену на уровне 4,2 триллиона марок за один доллар. Таким образом, марка была стабилизирована на фатальном золотом стержне, один доллар равен 4,2 золотой марки, при этом двенадцать нулей были стерты. «20 ноября, — говорил Шахт, — можно считать вехой в истории стабилизации марки...» (57)