Германское неистовство скорее было лишь криком немецкой души перед лицом страшной неопределенности. Рейх, скорее нервничавший, нежели дерзкий, готовился к войне, объятый страхом, подбадривая себя националистическими криками, заклиная милостивую судьбу и проклиная все остальное, включая тот день и час, когда Германия поставила свое будущее на шахматную доску мировой политики. Несомненно, если бы Германию предоставили самой себе, то она никогда первой не начала войну: в случае неудачи она теряла слишком многое. Германию надо было принудить к войне. На самом же деле единственная конкретная и реальная цель Германии в тот период — при условии, что Британия не вмешивалась бы в континентальные дела, — не выходила за пределы консолидации «Центрально-европейской империи германской нации», то есть возрождения достопамятного, возглавляемого Германией Европейского таможенного союза, отделенного от России, и с таким положением вещей Британия вполне могла бы смириться (18).
Спустя пять лет после окончания Первой мировой войны американский сенатор Роберт Оуэн предпринял глубокое и беспристрастное исследование причин возникновения войны и 18 декабря 1923 года представил свой доклад американскому народу: несколько основополагающих утверждении союзнической пропаганды, а именно то, что Антанта была вынуждена сражаться (1) для того, чтобы расстроить кайзеровские планы установления мирового господства, (2) для того, чтобы обеспечить надежный демократический мир, и (3) для того, чтобы отстоять американские идеалы, Оуэн назвал, соответственно, «фальшивыми», «нелепыми» и «лживыми». В своем исследовании он пришел к следующим выводам: «Ни русское, ни французское правительство в действительности не верили в то, что германское правительство намеревалось начать агрессивную войну против них, но военная подготовка Германии и надменность и высокомерие некоторых немецких шовинистов создало удобный, хотя и насквозь фальшивый повод для британской и французской пропаганды обвинить германских лидеров в заговоре с целью военного покорения всего мира... В 1914 году у Германии не было никаких объективных причин начинать войну, у Германии не было нерешенных территориальных проблем, не было причин для мести и было понимание того, что большая европейская война сможет легко разрушить ее торговый флот, нарушить торговлю, которая в то время бурно развивалась, и кроме того, война могла привести к потере колоний» (20).
Мировой успех вскружил голову неискушенным немцам — привычка к имперскому положению должна была созреть и закалиться, — и британские враги Германии сделали все, чтобы этого не случилось.
Меньше всего на этой ранней стадии Британия желала выдать обществу, врагу и потенциальным союзникам свои истинные намерения относительно удушения Германии долговременной осадой. Публично Британия представила свой зарождающийся антагонизм в виде чисто коммерческих, деловых противоречий; британцы прикинулись раздраженными ревностными собственниками, бросившимися отстаивать свои торговые интересы перед лицом нарастающей германской мощи.
Такое оправдание было чистой воды маскарадом, но это объяснение до сих пор остается излюбленной версией историков победоносного Запада (21).
Однако в действительности тревога и беспокойство, вызванные в правящих кругах Британии появлением в политическом уравнении германского неизвестного, определили резкий поворот в британской стратегии. К 1904 году — насколько можно судить по формируемым Британией союзам — она всерьез и решительно приступила к стратегическому окружению центрального региона, а видимым поводом и удобным предлогом стал феноменальный, хотя и не вполне осознанный рост могущества Германии в последние два десятилетия девятнадцатого века, данный судьбой.