Сжимая меня в объятиях, мать взмолилась: “Пойдем, сынок! Душа не на месте… Без тебя не смогу…” Мне пришлось согласиться, и спустя несколько минут я впервые за последние дни оказался вне дома.
Город произвел на меня тягостное впечатление: по дороге то и дело встречались разрушенные и сгоревшие дома, зияли воронки от взрывов, зловеще чернели остовы сожженных машин. Стреляных гильз вообще было не сосчитать. Если раньше я собирал их, как грибы, изредка наклоняясь, то теперь мы шагу не могли ступить, чтобы под ногами не оказался металл.
Мать шла ни жива ни мертва, да и я не выглядел молодцом. Крепко стиснув ее руку, я жался к ней, испуганно озираясь по сторонам. Мы брели, стараясь держаться поближе к стенам домов, перекрестки преодолевали бегом.
Изредка нам попадались бредущие словно тени прохожие. Мы старались не глядеть им в глаза, они, в свою очередь, тоже опускали головы. Не поздоровались даже с соседкой, которая, задыхаясь от жары, тащила за собой тележку с фруктами – наверно, насобирала падалицы…
Убитых мы не заметили, но облепленные мухами пятна крови встречались довольно часто. Мать старательно обходила их стороной и заставляла меня отворачиваться.
Когда мы вышли на площадь, я ужаснулся – от здания исполкома остались лишь стены. Мать всхлипнула: “Вот здесь его и убили…” Я вспомнил сводки новостей, и мне стало не по себе: получается, все это время отец защищал главное здание города, а мы ничего и не знали. Почему-то меня гораздо больше волновали бои за мост – единственную дорогу, связывающую Бендеры с Республикой. Оказалось, главные для нас события разворачивались здесь, на площади, где когда-то выступала мать, где находилась Галерея славы. Наверно, отец и вызвался оборонять исполком из-за портрета мамы…
Она тянула меня за руку, а я озирался, не понимая, куда же пропала галерея? Наконец до меня дошло: ее раздавило гусеницами танка с вражеским гербом на броне, который теперь одиноко догорал чуть поодаль, уткнувшись орудием в землю.
За площадью нам встретились пьяные ополченцы. Вразнобой они горланили что-то о победе, прихлебывая из общей бутыли и паля в небо из автоматов. Мать потащила меня на другую сторону улицы, но нам преградили путь. Они потребовали документы, хотя на “румынских” диверсантов, а тем более на снайперов мы точно не походили. Мать достала бумаги, но паспорта среди них не оказалось – второпях она забыла его дома. Я посмотрел на нее испуганно, и это не осталось не замеченным ополченцами. Один из них предложил отправить нас в штаб, выразительно поглядывая на узелок с вещами. Другой, то ли в шутку, то ли всерьез, передернул затвор: “Да шо с ними цацкаться? Мародеры херовы…”
Конечно, я сразу припомнил расстрел “снайперши” и онемел от страха – все последние дни радио призывало карать мародеров по законам военного времени. Мне хотелось вцепиться матери в горло – зачем потащила меня за собой? – но я лишь испуганно таращил глаза и облизывал губы, сухие, как асфальт у нас под ногами.
К счастью, мать сохранила выдержку. Скороговоркой она затараторила что-то патриотическое, размахивая бумагами из шкатулки, затем развязала узелок и высыпала вещи на тротуар. Пока вояки приходили в себя, мать вошла в раж – такой я не видел ее даже на митингах.
“Какие, к черту, мародеры? – звенел ее голос от гнева. – Стала бы я рисковать ребенком из-за поношенного тряпья! Это же надо додуматься – вдову героя обвинить в мародерстве! У вас совесть есть, или пропили?” После такого выпада мне стало еще страшнее. Ополченцы смотрели на мать, как на помешанную, и я нисколько не сомневался: сейчас нас поставят на колени, и… поминай, как звали!
“Читайте! – сунула она бумаги в лицо самому главному. – Написано русским языком: “Наградить капитана Климова орденом Красной Звезды!” С советских времен, между прочим, храню! А здесь по-сербски написано, и тоже награда! Настоящий боевой офицер! На таких земля наша держится! Человек чести! Дом, семья, Родина – для него святое!”
Ополченцы смотрели на мать выпученными глазами, в которых невозможно было прочесть: верят ли они ее словам? Понимают ли, о чем речь, или просто оторопели спьяну?
Мать прочертила указательным пальцем круг, в который попали и ополченцы: “Мы все его недостойны! Слышите? Все!”
Она разрыдалась, с укором глядя на них: “Вчера Коленька пал смертью храбрых – защищал исполком… До последнего вздоха, до последней капельки крови… С первых дней добровольцем ушел…”
Мать опустилась на колени, и я тенью последовал за ней, не сводя глаз с автоматов. В мозгу стучало “бежать!” – но мои ноги будто налились свинцом, а взгляд приклеился к командиру.
С напряженным вниманием он вчитывался в бумаги, беззвучно шевеля обветренными губами. Подчиненные терпеливо ждали, оставив в покое бутыль.
В голосе матери послышалось нечто новое. Я мельком на нее глянул: ползая на коленях, она собирала разбросанную в пыли одежду.
“На кого ж ты покинул нас! – стенала она над каждой вещью, прижимая поочередно к лицу и поливая слезами. – Как жить теперь? И зачем нам такая жизнь?”
Перед ней поставили бутыль. Мать шарахнулась от нее, словно столкнулась нос к носу с гадюкой. Чумазая, с растрепанными волосами и безумным взглядом, она внушала мне страх.
“Выпей, полегчает”, – бросил ей командир, передавая документы бойцам. Неожиданно мать вцепилась ему в галифе: “Убей нас, прошу! Обоих убей!” Командир испуганно отпрянул: “Сдурела, что ли?” Мать послушно опустила руки и по-собачьи отползла ко мне. Я зашипел на нее: “Я не хочу умирать!” Она обхватила меня грязными руками и тоненько заскулила.
Бумаги прошли по рукам и вернулись назад к командиру. Он протянул их матери.
“Добрый был казак”, – услышал я знакомую похвалу, которая, несмотря на весь мой испуг, резанула по сердцу безжалостным “был”. Нестройным хором эти слова повторили и другие ополченцы. И только заподозривший в нас мародеров по-прежнему сомневался: а что, если документы украдены или поддельные? И вообще баба какая-то странная… К счастью, командир на него прицыкнул.
Матери вновь предложили выпивку. К моему удивлению, она не отказалась. Впервые в жизни я увидел ее пьющей. Сделав пару глотков, мать сильно закашлялась – вид у нее стал совсем жалкий.
Отдышавшись, она спросила, где искать тело. Командир ответил: погибших защитников исполкома недавно увезли на кладбище, сегодня же их зароют в братской могиле. Мать закатила глаза: “В какой еще братской могиле? Дикость какая-то!” Но ополченцы были другого мнения, ведь всех прочих убитых из-за угрозы эпидемии хоронили где придется – в парках, на берегу Днестра и даже во дворах.
“Идем на кладбище!” – заявила она, стягивая бечевкой одежду.
При мысли о том, что нам придется плестись в такую даль, рискуя на каждом шагу, меня охватил ужас. Воображение рисовало картины одну страшнее другой – штабеля покойников и братская могила непомерной глубины…
“Пошли домой!” – потянул я мать за руку, не стесняясь плаксивого тона.
“Нет! – отрезала она, до боли сжав мне ладонь. – Это наш долг! Все должно быть по-людски, по-христиански… Небось и отпевания не будет?!”
Она с вызовом посмотрела на ополченцев – многие смущенно опустили головы. Мать презрительно повела плечами: “Все понятно! Зайдем в собор, оттуда – на кладбище!”
После такого я уже почти не сомневался – она тронулась рассудком.
“Хочу домой!” – заныл я с новой силой.
“Тоже мне, казак! – усмехнулся командир. – Бери пример с мамаши!”
Я совсем не стыдился проявленного малодушия – любой позор казался сущей мелочью в сравнении с кладбищенскими мерзостями.
“Мне надо Мендельсона учить!” – захныкал я, использовав последний довод.
Кто-то из казаков тут же заметил: “Шнипельсона, пацан, надо не учить, а мочить!” Остальные дружно загоготали. Самый недоверчивый в момент нахмурился: “Говорю, надо в штаб их свести, – брешут, сволочи, ей-богу брешут!”
Не обращая внимания на то, что я отчаянно упирался, мать потащила меня в сторону кладбища. Озираясь на ополченцев, я спотыкался и падал, поднимался и снова бежал, как щенок на поводке у чересчур ретивого хозяина. Казаки смотрели нам вслед и, вероятно, надо мной потешались, но я думал лишь о предстоящем кошмаре с покойниками и с обидой поглядывал на мать, которая продолжала больно сжимать мою руку.