Поглотила бы Германия Европу?
Такая опасность существовала. Этого не стоит отрицать. Эта опасность существовала и ранее. Наполеоновская Франция также могла поглотить Европу. Но лично я в это не верю. Тот же Император не стал подавлять национального духа различных европейских стран.
Несомненно, немецкое стремление к господству также угрожало гитлеровской Европе. Немцы — приличные обжоры. Некоторые из них смотрели на Европу как на лакомый кусок, приготовленный исключительно для них. Они умели хитро подставить подножку. Да, да, мы это прекрасно понимали. Мы этого опасались. В ином случае мы были бы дураками или наивными простаками, что с политической точки зрения совершенно равнозначно. Мы предпринимали определённые предосторожности, стремясь, насколько это возможно закрепить за собой контролирующие и престижные позиции, с которых мы могли бы обороняться, негодовать или блокировать перегибы.
Действительно, опасность существовала. Отрицать это глупо. Но были не менее серьёзные причины, позволяющие довериться немцам.
Прежде всего, Гитлер был человеком, смотрящим далеко в будущее, и которого совершенно не волновала немецкая исключительность. Он был австрийцем, затем он стал немцем и, ещё позднее, великогерманцем. С 1941 г., пройдя все эти ступени, он стал европейцем. Планы гения выходят за пределы государственных границ и рас. Наполеон поначалу также был только корсиканцем, более того, враждебно настроенным к французам корсиканцем! В конце, оказавшись на острове Святой Елены, он говорил о «французском народе, который он так любил», как об одном из наиболее ценимых им народов, но не являющихся для него единственным из всех. К чему стремится гений? К максимальному преодолению. С чем большей массой приходится ему работать, тем больше он ценит каждый её элемент. В 1811 г. Наполеон уже мечтал о завоевании Индии.
Для Гитлера строительство Европы было задачей, соответствующей его масштабу. Германия была для него хорошо выстроенным зданием, вид которого доставлял ему удовольствие. Но его взор уже устремился дальше. С его стороны ждать угрозы онемечивания Европы не было никаких причин. Это полностью противоречило тому, что диктовали ему его амбиции и его гордость, к чему стремился его гений.
Но ведь были и другие немцы? Да, но были и другие европейцы! И эти другие европейцы обладали собственными исключительными достоинствами, независимо от немцев, без которых Европа так и осталась бы грубой бесформенной массой. Прежде всего, я имею в виду французский гений. Чтобы вдохнуть новый дух в Европу, немцы никогда не обошлись бы без французского гения, как бы некоторым из них этого не хотелось, как бы, как это было в отдельных случаях, они его не презирали.
Никогда ничего в Европе не совершалось и не может свершиться без тонкости и изящества, свойственных французскому характеру, живости и ясности французского ума. Французский народ обладает самым живым умом. Он легко схватывает, легко усваивает, легко передаёт другим и осмысляет схваченное. Он — гибок и он — лёгок. Французский вкус — совершенен. Никто не создаст ничего равного куполу Дома Инвалидов. Никогда никто не сможет превзойти очарования Лувра. Никогда, ни в одном городе земли, вы не найдёте того шика и шарма, как живя в Париже.
Европа, создаваемая Гитлером, поначалу была сырой, грубой заготовкой. Рядом с Герингом, сеньором времён Возрождения, питающим пристрастие к искусству и роскоши, рядом с Геббельсом, с его отточенным до блеска умом, многие немецкие вожди выглядели туповатыми, вульгарными и безвкусными как деревенские пастухи; они излагали свои взгляды и идеи с тем же изяществом, с которым мясник разделывает мясную тушу.
Но именно эта сырость и грубость делали столь незаменимым для новой Европы французский гений. Это стало бы настоящим чудом. За десять лет он всему бы придал свой блеск. Столь же противоположным тяжеловесному германскому гению был итальянский дух. Над итальянцами часто посмеиваются. Но за годы войны мы увидели, на что они способны. Они с той же лёгкостью наводнили бы всю огромную гитлеровскую Европу своими безукоризненными ботинками, элегантной модой, автомобилями, несущимися как борзая, как и сегодняшнее тесное пространство Общего Рынка.
У меня нет ни малейших сомнений в том, что русский гений также внёс бы значительный вклад в процесс преобразования слишком немецкой Европы, в которую должны были влиться двести миллионов восточных славян. Четыре года жизни, проведённые рядом с русским народом, научили всех антисоветских бойцов уважать его, любить его, восхищаться им. Ужасно, что уже почти более полувека эти двести миллионов вынуждены вновь томиться за железным занавесом советского режима, и ещё ужаснее, что это может затянуться ещё надолго.