Вот Черчилль и сокрушается не только о 469 невыстреливших танках и 1582 самолетах, попавших к немцам. Главное — лучшие в Европе заводы.
Да можно и безо всякой геополитики проиллюстрировать это. Вообразите...
Пивной бар. Все сидят, смотрят в свои кружки. Вваливается верзила. Куражится. Выжидают. Верзила хватает за лацкан первого, пана. Тот — пардон! — отдает напавшему кошелек и револьвер, случившийся у него в кармане. Верзила хватает мсье — получает еще кошелек, нож, кастет. Последнему, товарищу, решившемуся сопротивляться, достается и пулевых, и ножевых ранений. Огрубев и озлобясь, он все же скручивает верзилу и... оставляет его на полу.
Выхода из этого странного бара почему-то нет...
Едва отошедшие от этих отвратительных сцен насилия пан и мсье требуют вернуть им собственность. «Мы знаем, товарищ, что теперь для защиты против верзилы вам револьвер с ножом не понадобятся».
А товарищ, вместо самого простого ответа: «А откуда ВЫ-то можете это знать?», начинает что-то бормотать про социализм...
Выбор был и у Дании, Бельгии, Голландии: передавать свои государственные потенциалы немцам или нет. А сейчас саму постановку подобного вопроса они назовут дикарством, фанатизмом. И уже как-то невежливо напоминать, что кто-то должен был все же начать настоящее сопротивление, как в Варшаве, Сталинграде, Ленинграде. Миллионы пленных, заводы захватывали и у нас, но решившиеся сопротивляться рассматривали это только как преступную ошибку или предательство. И как следствие: СМЕРШ, заградотряды, репрессии. Такой выбор определяет все, от политики до послевоенной психики. Но только ли послевоенной? Многие некрасивые действия накануне 1941 года — это ведь приготовления человека, сузившего глаза, решившегося. По той же пивбарной аналогии: сбросил зрителя-прибалта, вооружился его стулом. «Пакт о ненападении» — это фактически был выбор места и минуты предстоящей драки...
Вопрос о «Шкоде» чешским историкам я уже задал, теперь один легкий им упрек, по поводу гибели их же соотечественника! Очень знаменитый, миллион раз описанный случай: один пражский студент увидел в 1968 году советские танки и, оскорбленный в национальных чувствах, поджег себя...
Именно вы, чешские историки, могли спасти парня, дать ему прививку, например... Рассказав, например, как «герой Мюнхена» Чемберлен отчитывался в палате общин, после того как Гитлер взял не только Судетскую область, но и всю Чехословакию: «...мы просто являемся свидетелями пересмотра границ, установленных Версальским миром. Не знаю, найдутся ли люди, которые думают, что границы будут постоянно оставаться прежними. Я считаю, что достаточно сказал о Чехословакии...»
Именно вы, пане историки, могли спасти того студента 1968 года, а не подталкивать его, как эрдмановские персонажи — самоубийцу: «Фас! Советские танки! Протестуй! А вот, кстати, тебе и спички».
Глава 3. О «ПРАВЕ ВЕДУЩИХ «БОЛЬШУЮ ВОЙНУ» И О ПОДВЕРНУВШИХСЯ ПОД РУКУ
А «тот самый Пакт», «тот самый вкус»: «Молотов-Риббентроп?», «агрессия СССР в Прибалтике»? Исследованию природы этих обвинений, собственно, и посвящена вся эта книга. Решившийся на «Большую войну» имеет право и на Большой маневр. Но что это за термин — «Большая война» и правомерно ли его введение?
Ответ будет подробный, с привлечением некоторых предыдущих моих публикаций, в том числе и по Гуго Гроцию — автора понятий «естественного права» и большинства положений «права войны и мира». А пока — несколько исторических прецедентов.
Так, например, решившиеся на «Большую войну» — англичане XIX века знали сами про себя, что именно они — самые непримиримые, самые конечные враги Наполеона, и с этим самооправданием могли заключать «с Бони» сколько угодно перемирий, подписывать с ним Амьенский мир, а после уничтожать совершенно нейтральную Данию («Просто чтоб датский флот случайно не попал к Бони»).
ДИЛЕТАНТСКИЕ ЗАПРОСЫ
А кто такой, собственно, этот Бони?
«Бони» — это кличка, не сходившая со страниц тогдашних британских газет. По-английски — что-то вроде «крошка» (помните «Бони-М»?). В приложении к Бонапарту это имело выраженное уменьшительно-презрительное значение.
А тот, кто требовал к себе обращения только «Наполеон»,— он ведь и простое неискаженное «Бонапарт» считал за величайшее оскорбление себя и Франции. Так что «Бони» в британских (и только в британских в то время!) газетах была не просто шутка: это был залог непримиримой вражды, залог войны на уничтожение. Подобно тому, как 500 лет до того резали невинных и никому не нужных, в общем-то, монгольских послов, зная, что после этого с монголами мира не может быть никогда.