— Убить, — пожал плечами. Смешно получилось, неправильно — рука все так же воздета к небу, легкая, не ведающая устали, — нет у меня на то права, да и зачем? Сам умрешь. Старый ты, Авраам…
— Сам знаю.
Не считал лет, но знал, много их, слишком много. Крепок был, бодр, люди дивились — долгую жизнь дал Господь Аврааму, пастырю стад, пастырю народов, верно, заслужил он ее, ибо ходит путями верными. Вот он — у всех на виду, и путь его — вот он, у всех на виду, нелегок этот путь, однако ж, всем доступен, ежели потрудиться хорошенько… да и награда велика…
— Был ты как драгоценный камень в ладони Господней, а как разожмет Он руку? Вдвое, втрое больше прожил ты, чем тебе отпущено…
Медный котел гудит в ушах, в голове, темно в глазах. Проступают на руках синие жилы, оплетают их, точно виноградная лоза. Ах, что ты со мной творишь, Господи!
— Оставь его! Слышишь, ты!
Вздрогнул — Исаак из-за спины вырвался, бросился вперед, точно не перед вестником, перед сверстником своим; сжал кулаки, рукой взмахнул — отрок перехватил его руку, легко, не глядя.
— Бодается ягненок-то, — удивился вестник.
— Оставь! — твердил Исаак, тщедушный, изнеженный сыночек маменькин в нарядном жертвенном платье, в новеньких кожаных сандалиях, и все норовил извернуться, пнуть вестника коленкой под дых, а то и еще куда. — Не трогай отца, ты, мерзкий мальчишка! Или не по воле Господа поступил он?
— Исаак… — запинаясь, с трудом вытолкнул Авраам, — сынок… Не… надо, он… убьет тебя!
— А и пускай, — ужом вертелся в цепких руках Исаак, — или я уже не мертв? Господь меня и так предназначил в жертву, ясно! Сам Господь! Так что попробуй, тронь меня! Я — не твой! Я — его!
— Отца жалеешь, — пробормотал вестник тихо, и все ж громом отдавались его речи в ушах Авраама, — а он тебя — пожалел?
— Его это дело! И Господа! И не стой между ними! Или сам Господь ты, что расселся тут, как хозяин?
Тень от вестника поползла по земле, растет, ширится, всю вершину покрыла тень, и сам он — тень, черная прорезь в синеве небес, пылает на голове венец огненный, глаза холодным серебром сияют, точно луны.
— Смотри на меня, ягненочек, смотри хорошенько!
Исаака отшвырнуло на землю, упал, всхлипывая, вновь вскочил…
— Все равно, — вытирая нос рукавом, — не верю я, что ты — от Господа. Разве стал бы Господь так отца моего обижать? Господь добрый! Он по правде судил бы! По справедливости!
В вышине вспыхнули серебряные глаза.
— Добрый? Господь не добрый. И не справедливый. Он — Господь.
— А кому он нужен — такой? — удивился мальчик.
Вскинулся Авраам, рукой глаза прикрыл.
— Молчи, — шепчет Исааку. — Нельзя с Ним так! Молчи…
Испепелит ведь, да что там — испепелит… Все горы Мориа до основания сроет!
Усмехается Голос.
— А тебе кто нужен, крикун? Или не свободны вы в выборе своем, что все на Господа валите? Или вы впрямь агнцы бессловесные? Или дети малые? Или, хуже того, умом скудны, что без пригляду да опеки сгинете, все, как один? А Господь — Он не пастырь, не нянька! Не внемлющих взыскует — ведающих!
Исаак вновь рванулся вперед, заслонил отца, стоит, запрокинув голову.
— Тогда с меня и спрашивай, — задохнулся, продолжал торопливо, — это я, я во всем виноват! Это я струсил! Из-за меня Измаил погиб!
— Замолчи, — хрипло проговорил Авраам, наконец, опомнившись, — что ты еще выдумал?
— Нет, я правду говорю, — торопился Исаак, — тогда, в холмах, вдвоем с Измаилом… смоква там росла, потянулся я к плодам, Измаил сзади шел, со своим луком. Кричит: «не двигайся! Замри!». Рядом со мной просвистела стрела, вонзилась в ствол. «Теперь гляди, — говорит, — за какую ветку хотел ты ухватиться. Впредь смотри, куда лезешь!» Змея там была, на дереве, стрела прямо в голову ей вошла, прибила к стволу. Колени у меня подогнулись, сел я, где стоял, гляжу — мама бежит. Подбежала, схватила на руки. Измаил стоял гордый, довольный, благодарности ждал, наконец-то мир будет под кровлей шатров — или не спас он сейчас меня у нее на глазах? Поглядела она на него, как обожгла, отвернулась и уж больше не глядела. И меня увела.
— Что ж ты молчал, сынок?
Опустил голову Исаак, на Вестника не смотрит, да и на отца тоже. Потом поднял взгляд, глянул прямо в душу.
— Боялся.
— Чего боялся? Или не любил я Измаила?
— Любил… А только… Мама сказала, не знаешь ты, агнец мой, что такое злоба людская! Может, спасти он тебя хотел, а может, и нет… Господь разберется. Он все видит, Он и это видел
— Что ж мне не сказал? Я бы отправил за ними… Вернул…
Отправил? Сам бы побежал, поскакал бы, на лучшей верблюдице своей, на белой, коврами бы выстелил дорогу домой перед смуглыми ногами ее…
— Прости, отец. Подумал я, вот, Господь повелел, и ты повелел, и ушел Измаил… У него свое царство, у тебя — свое, один я теперь у тебя, значит, и любовь твоя вся — теперь мне. Да и мама говорила — приворожила тебя колдунья египтянка, да и против меня злое умышляет. Что я для них что бельмо на глазу, хозяйский сын, любимый. Я и не верил, а все ж и верил… Прости меня отец, стыдно мне.
Дрожит, щеки горят, но не плачет — в глаза смотрит.
Подошел на негнущихся ногах, обнял за плечи.
— Твоя вина во сто крат меньше моей вины. Или не в ответе я, пастырь своих стад, за тебя, за него, за Агари смерть в пустыне раскаленной, за ложь саррину? Или не стал я своему племени судией неправедным?
Гладил по голове, в небо не глядел.
Повернулся — где исполин в венце из молний? Вновь отрок сидит на валуне, болтает ногой.